Форма. Стиль. Выражение

Лосев Алексей Федорович

и т. д. Уже здесь, и в течение всего этого монолога, видно, что Орест теряет под собою почву, переставая думать обо всем случившемся как об «аполлинийской» симметрии и спокойствии. Его стережет экстаз Диониса, в котором аполлинийский сон будет уже только покрывалом для того, чего «не зрят равнодушные очи». Вот и он, этот экстаз, с его ужасными видениями.

1048–1064: Орест. Рабыни, женщины [215] Вот, вот они, Будто Горгоны, в темных одеяньях, С змеями в волосах. Я не останусь здесь. Хор. Но что за мысли так тебя смущают, Родителю милейший из людей? О, не страшись, когда ты победитель. Орест. Нет, страх мой не напрасен. О, наверно, То матери моей собаки злые. Хор. Еще свежа кровь на руках твоих, Поэтому смущается твой разум. Орест. Царь Аполлон!.. О, их число растет! Из глаз у них кровавые потоки! Хор. Войди во храм; найдешь там очищенье. Коснешься Локсия и будешь ты спасен. Орест.

Вы их не видите, но я их вижу. Преследуют меня… Я не останусь здесь.

215

Перевод дает повод думать, что Орест здесь действительно обращается к рабыням дворца Клитемнестры и Эгиста. В подлиннике это относится к Эринниям, которые ему являются.

Интересно, что, как Кассандра в своем экстазе призывает Аполлона (он же Локсий), так и Орест взывает к нему же. Конечно, Кассандра имеет особые основания обращаться к Аполлону как к своему бывшему возлюбленному; равным образом и Орест — как к своему наставителю. Но здесь кроется и более глубокий смысл: и тот и другой ждут «аполлинийского» облегчения от своих страшных исступлений. Правда, в «Агамемноне» хор не согласен с Кассандрой в ее обращении к Аполлону.

1074–1075: Что жалобно ты Локсия зовешь? Ему не вопль плачевный подобает. 1078–1079: Она опять зовет так страшно бога, Который воплям вовсе не внимает.

Да, конечно, Аполлон вовсе не бог слез и страданий; но это не значит, что он не в силах помочь слезам и страданиям. Хор в «Хоэфорах» рассудительнее.

1059–1060: Войди во храм; найдешь там очищенье, Коснешься Локсия и будешь ты спасен.

Это чувства самого Эсхила. Он закрывается от ужасов бытия «аполлинийским» созерцанием. И в этом не только суть его ужаса, но здесь и суть его «аполлинийских» созерцаний.

Яркую характеристику этих «аполлинийских» созерцаний Эсхила и их смысла дают «Евмениды». Эта трагедия была в составе той трилогии, которая явилась лебединой песней Эсхила. Поставлена она была всего за три года до смерти поэта. И уже это одно, конечно, заставляет искать в создании Эсхила наивысших достижений его творчества. Обращаемся к «Евменидам» — и находим самую яркую антитезу «дионисийского» экстаза и «аполлинийского» созерцания, из которых состояла художническая жизнь Эсхила. Это и будет последней иллюстрацией наших тезисов об изображении страха у Эсхила.

778–793: Вы, богн младые, законы древнейшие Попрали, из рук моих вырвали их. Бесчестная, жалкая, гневом пылаю я: Ужасною буду для граждан твоих. На эту я землю — о горе! — заразу, Пролью я заразу в отмщенье моей Жестокой печали: то капля из сердца, Земле нестерпимая язва твоей. Потом лишаи эту землю покроют, Бесплодною будет, иссохнет земля. И роду людскому то будет на гибель. О мщенье! Стремлюся к отмщению я! Стонать ли? О! Тяжко для нас оскорбленье, От граждан что вынесла я! Дочь матери Ночи! Теперь уваженья, Почета лишилася я. 837–845: Мне терпеть это! Горе мое!.. Мне, издревле мудрейшей, На земле ненавистной бесчестною жить? Я дышу всею силою гнева. О увы! О земля! О увы! О какая печаль проникает мне в сердце мое! О! Услышь же мой гнев, Моя матерь, о мрачная Ночь!

Это кричат Эриннии, разгневанные оправданием Ореста. Это сам ужас, вскипевший своим дьявольским пламенем. Он вырвался наружу и не хочет покоряться Аполлону. Вот они составляют целый хоровод.

307–309: Ну, составим же хор, так как следует нам Г ромко страшный наш гимн возвещать.

И в бесовском наслаждении кричат,

382–387: Мы искусны, мы могучи, помним преступленья, Мы почтенны, недоступны смертных мы моленьям. Мы преследуем жестоко, кто святой нарушил долг, Кто, бесчестен, удалиться от богов бессмертных мог; Гоним все, что чуждо света, что во тьме совершено, Непонятное живому и умершему равно.

Эсхил умел закрываться от этого ужаса чарами Аполлона. Если мы сейчас только, вчитываясь в эти страшные эсхиловские прозрения, трепетали при виде исступленных в своем гневе Эринний, то вот они, уже покоренные Аполлоном. В начале «Евменид» [216] Орест сидит на камне в храме Аполлона. За ним, конечно, проникли в храм и Эриннии, этот ужас, мятущий душу Ореста. Но… это был храм Аполлона, и Эриннии лежат вокруг Ореста в глубоком сне…

64–66: Тебя не выдам, —

216

В рукописи: «Хоэфор».

говорит Аполлон Оресту, —

До конца твоим Хранителем я буду.

Аполлон, кажется, один может так усыплять. И вот перед нами ужас — парализованный, видение Диониса — в «аполлинийском» сне. Тень Клитемнестры, жаждущей мщения для своего сына–убийцы, Ореста, принуждена явиться в храм, чтобы разбудить этих спящих Эринний; кому же, как не им, мстить за покойника? И этой Тени приходится очень долго будить спящих и стонущих во сне Эринний

94–139: Да, спите! Ах!.. [217] Но что за польза в спящих? А между тем, покинутая вами, И возле тех, которых умертвила, Среди теней брожу я со стыдом. Но

объявляю вам, что я мученья Терплю, когда в великом преступленье Выслушивать упреки их должна. Хоть я от самых близких претерпела Столь страшное, но из богов никто Ради меня не мог разгневаться за то, Хоть я зарезана рукой безбожной сына. Глазами сердца посмотри на раны. В очах твоих блестит твой дух заснувший. Ведь кто не спит, не может так же ясно, Как если б спал, глазами мысли видеть. А много жертв, вам мною принесенных, Вы поглотили, вам же возлиянья Я делала из меду без вина. Конечно, вам же в жертву приносила Почетный пир, в дому на очаге Был приготовлен он, в ночное время, Когда другим богам жертв не приносят. И это все потоптано ногой. А он, спасаясь, как олень какой, Благодаря скачку освободился И, из сетей уж вырвавшись, бежит, Над вами прежестоко насмехаясь. Услышьте же о том, что нераздельно С моей душой, подземные богини! Проснитесь же! К вам обращаюсь я, Теперь лишь только тень, я, Клитемнестра. (Хор храпит.) Храпите же! А он бежит далеко: Друзья его не то что у меня. (Хор храпит.) Ты крепко спишь и над моим страданьем Не сжалишься, а между тем Орест, Убийца матери, бежит на воле. (Хор вздыхает.) Вздыхаешь… спишь… зачем не встанешь быстро? И что ж тебе и делать, кроме зла? (Хор вздыхает.) Усталость, сон, как будто сговорившись, Дракона страшного всю силу сокрушил. (Хор всхрапывает сильнее прежнего и кричит во сне: «Лови, лови, лови, смотри!») [218] Во сне преследуешь ты, будто зверя; Визжишь ты, как собака на охоте, Когда она еще не перестала Преследовать добычу. Но вставай же! Не падай же под бременем труда; Не забывай, хоть сон тобой владеет, Что делать зло назначено тебе. О, тронься же правдивыми моими Упреками, ведь для существ разумных Правдивые упреки — что бичи. Кровавым на него дыши дыханьем, И внутренним огнем ты иссуши его, Преследуй, изнутри преследуя его.

217

, .

218

Ремарки Котелова.

Вся эта сцена потрясающа, но, конечно, потрясающа по–эсхиловски. Мы знаем имя тому страху, который всегда изображается Эсхилом.

Итак, в «Евменидах» наглядно дан и эсхиловский ужас на его «дионисийском» полюсе, и эсхиловский ужас на его «аполлинийском» полюсе. — Что же характеризует здесь приемы этих эсхиловских композиций?

11. ПСИХОЛОГИЯ СТРАХА И УЖАСА. ЭРИННИИ–ДОЧЕРИ НОЧИ

Аполлон — бог симметрии и спокойных красок. Его настоящая сфера — когда есть данность вне личности, вне личной переработки. Как мы условно употребляли [219] , это есть почти всегда так называемый эпос и эпическое восприятие красоты. Добавляя постепенно элементы внутренней переработки и «дионисийского» волнения, мы получаем все остальные роды эстетического восприятия. Если, значит, есть Аполлон, т. е. «аполлинийское» созерцание, то, конечно, в таком произведении будет больше всего образов (не потому, что без образов не может быть эстетического восприятия, а потому, что образ по самой своей психологической сути наиболее соответствует созерцательной направленности сознания в эпосе). И на основе этой образности мы и должны учитывать побочные (по отношению к ней) элементы. Что же теперь представляют собою в «Евменидах» эсхиловские приемы изображения страха, раз мы сказали, что в этом страхе Эсхил пользуется «апол–линийским» созерцанием в качестве как бы некоей самозащиты? — Конечно, должно быть много ярких образов, и раз ужас дан в образе Эринний, то эти Эриннии должны быть очень красочны и живописны. Ведь созерцанием этой живописности Эсхил и «защищается» от ужаса, который дан за ней. Конечно, этим уменьшится драматизм композиции, но уж таков Эсхил.

219

Так в рукописи.

И действительно, Эриннии у Эсхила — верх живописания. Нет ничего во всех трагедиях Эсхила более яркого и выразительного.

Как и по Гесиоду (Theog. 217–222 Flach³ и прим. к этим стихам у Флаха), у Эсхила Эриннии — порождение Ночи. У Эсхила это обстоятельство в особенности подчеркнуто. «Отвратительные девы… — говорит Аполлон, — спят, эти старые дети Ночи, с которыми не имеет сношения ни бог, ни человек, ни зверь» (69–70) [220]

71–73: Жилища их во мраке ада, В подземном Тартаре, и людям, и богам Жилище ненавистном.

220

В переводе Котелова не удержано выражение «дети Ночи».

В другом месте они молятся

321–323: О ты, матерь моя, что меня родила, И живущим и мертвым на казнь! О Ночь, матерь моя! О, услышь же меня!

Афине Эриннии так рекомендуют себя

415–417: Зевеса дочь! О всем узнаешь кратко. Мы — Ночи дочери, в жилищах наших  Проклятыми зовут нас под землею.

Когда происходит подсчет голосов перед оправданием Ореста, они стонут,