Фугас
Шрифт:
— Ты хочешь в академию?
— Конечно.
— Тогда надо будет съездить на небольшую войну, защитить русскоязычное население в Чечне. Я согласился. Сначала отправили в Моздок, там получили танки. А утром 26 ноября получили приказ: идти на Грозный.
Мы шли,как на параде,с открытыми люками.За нами пехота, ополченцы Руслана Лабпазанова. А потом по бортам вдруг ударили гранатометы… Мы так толком ничего и не поняли, не успели даже сделать ни одного выстрела — ни из пушки, ни из пулемета, ни из автоматов. Был сплошной и кромешный ад. Ничего не было видно, машина сотрясалась от попаданий. Стреляло все и отовсюду, у нас уже не было иных мыслей, кроме одной — выбраться. Рацию вывело из строя первыми же попаданиями. Нас просто расстреливали, словно мишени в тире. Казалось, что прошла вечность, время тянулось, как в кошмарном сне. Загорелась наша машина. Сержант, наводчик орудия, рванулся в верхний люк, и меня тут же залило кровью — сержанта срезало пулей… Рванулся из машины и я сам… Пуля ударила в грудь, потерял сознание. Очнулся в каком-то подвале, вокруг чеченцы. Плен… какой-то бородатый врач, может быть, русский, может, чеченский сделал операцию.
Когда пришел в себя, пришли чеченцы и сказали, что министр обороны отказался от нас. Сказал, что мы давным-давно уволены из армии и в Чечню поехали сами, в качестве наемников.
А потом меня просто без обмена и безо всяких условий отдали нашим, потому что я уже доходил, просто умирал. Чеченцы вывезли меня из города и передали священнослужителям. Я не помню, потому что все время был без сознания.
Потом мной занялись особисты. Вопрос был один и тот же: почему остался жив, ведь весь экипаж погиб? Почему чеченцы сделали операцию и потом отдали без выкупа?
Из армии уволили. Начал пить. Жена уехала к родителям.
И я понял, что все мои беды и мытарства от гордыни. И что мне надо покаяться и со смирением нести свой крест покаяния, независимо от того, как сложится жизнь и что меня ждет. Потому что мирская и грешная жизнь для меня закончилась. Остались только смирение и молитвы. И я стал жить другой жизнью, стараясь помочь тем, кому могу.
Но ты другой. Я вижу, что ты многое пережил, но душа твоя не готова к смирению. Во всех твоих поступках я вижу лишь твое желание покарать людей, причинивших тебе столько горя.
Я не гоню тебя. Но думаю, что ты не останешься у нас. Рано или поздно ты вернешься в свой мир.
Сержант милиции Мирошниченко чувствовал себя героем войны. Месяц назад он вернулся из чеченской командировки, где три месяца провел на блоке в Гудермесе.
Блокпост несколько раз обстреливали боевики, и он не струсил, вместе со всеми отбивал нападения. В группировку на него отправили наградные документы. Но обещанной медали все не было, боевые задерживали, квартиру не давали. В его памяти навсегда осталась картина сожженной колонны ОМОНа и вид обгорелых двухсотых. А тут еще жена бесконечно пилила и пилила, а вчера с ребенком уехала к своей матери. Мирошниченко нервничал и не находил себе места. Зайдя на местный рынок, потрясенный тем, что кавказские торговцы чувствуют себя как дома, хамят, он перевернул у них лоток с фруктами. Он был в штатском, и азербайджанцы не знали, что он милиционер.
Его потащили в подсобку, бить.
«Черные наших бьют!» — крикнул кто-то, и за него вступились местные парни, пившие пиво. Началась свалка, горячие торговцы схватились за ножи. Кто-то из покупателей вызвал милицию. Приехал ОМОН и с ним заместитель начальника милиции майор Лысенков, который, узнав о причине конфликта, назвал Мирошниченко мудаком. Начальник МОБ переполнил чашу терпения. Мирошниченко от расстройства выпил, его отстранили от службы. Утром сержант надел камуфляж и поехал к своему другу Андрею Смышляеву — отпускнику. Тот служит во внутренних войсках прапорщиком. Познакомились в Чечне. Выпили за встречу, потом еще, потом третий тост за павших. Вспоминали…
— Я кричу по рации… у нас стрельба! А мне в ответ: держись, Север, это мой позывной… Разберемся в обстановке, пришлем помощь… Держаться так держаться, ведем бой, потом выхожу на связь снова. Кричу — у нас заканчиваются боеприпасы! А из штаба отвечают: ночью посылать бэтээры бесполезно, машины сожгут. Только рассветет, придет помощь…
Сашку Голенкова в голову ранило, не поймешь, живой или уже убитый, весь в крови. Прапорщик — армеец, поздно вечером через блок ехал, остался до окончания комендантского часа. Так ему разрывная прямо в шею попала. Кровищи, как на бойне. Я матом: «Суки… вы офуели… мы погибаем!» А нам советуют экономить патроны и постараться продержаться до утра. Мы продержались. Утром пришли вертушки и вэвэшники хабаровские на броне. Рядом с блоком двенадцать бородатых нашли. Мне тогда заместитель командующего группировкой руку жал. Обещали медаль дать. Только зачем она мне, мы ведь не за награды воевали…
А теперь чурки у нас хозяйничают… Я их наказал за хамство — лоток перевернул… А меня за это мудаком… И кто… Он в Чечне не был, не воевал…
После выпитых двух бутылок порешили вместе снова ехать в Чечню, там настоящие мужики… Завтра.
А пока решили проехать на вокзал и заглянуть в кафе «Кавказ». Смышляев сказал, что это кафе держат кавказцы и там вечерами собираются недобитые боевики. Им стало легко от принятого решения, и они выпили еще… Смышляев прихватил с собой гранату.
Кафе «Кавказ» держали не чеченцы, а армянин Самвел Меликстян. Это был полный представительный мужчина с большой золотой печаткой на пальце. Самвел был женат. У него пятеро детей. Самвел воспитывал их по армянским законам.
— Дети для армянского мужчины — это святое, — говорил он. — Ты можешь изменять жене, иметь двух или трех любовниц, но ты никогда не должен забывать своих детей. Армянин, бросивший семью и не помогающий детям, это позор.
Сегодня кафе было закрыто на спецобслуживание. Старшему сыну Гарику исполнилось четырнадцать лет. Ребятам, которые пришли в кафе, было лет по тринадцать-пятнадцать. Это были одноклассники, мальчики, девочки… Одна девочка из музыкальной школы. У Элины были черные волосы, зеленые глаза и необычная фамилия — Россолимо. Она была гречанка из Крыма, но любила говорить, что ее предки из Италии.
Девочки крутились около зеркала. Мальчики переговаривались грубыми голосами и безостановочно ходили в туалет курить. Гарик — толстый, смуглый, в галстуке-бабочке — сидел во главе стола и громко стучал по бокалу столовым ножом.
— Друзья мои, прошу всех к столу. Сейчас будет тост.
Столы были заставлены вазами с цветами, зеленью, блюдами национальной кухни — путук в горшочках, чанахи, хачапури, обязательные шашлыки.
Женька в это время грузил в тачку мешок с рисом.
Раздался звонок в дверь. Самвел, чертыхаясь вполголоса, закричал:
— Закрыто! У нас спецобслуживание. — Приоткрыл дверь.
У порога стояли двое мужчин.
— Всем предъявить документы! Милиция.
— Какая милиция-полиция, дорогой? У нас спецобслуживание, дети… день рождения.
— Ты что, не понял меня? Какие, на хрен, дети! Тот жирный тоже ребенок? Ну-ка, руки в гору!
Мирошниченко ухватил Гарика за руку, стал выкручивать ее приемом. Самвел бросился на защиту сына. Схватил Мирошниченко за грудки, и они упали на пол, покатились, опрокидывая столы и стулья.