Генерал-фельдмаршал Голицын
Шрифт:
Из Москвы под Азов
Апрельское небо над Москвой стояло в этот день высокое, ясное, без единого облачка. Так же и на душе у Петра стало спокойно и ясно — позади осталась утомительная сутолока, когда надо было загружать стоящие на Москве-реке струги провиантом и амуницией, следить за погрузкой многопудовых мортир и голландских пищалей. Погрузили на струги также шестнадцать тысяч пудов пороха и четырнадцать тысяч бомб. А господа генералы, любезный друг Франц Лефорт и Антоном Головин, еще жаловались, что многие струги дали течь и боеприпасы, мол, отмокнут и, может выйти, под Азов станут негодны. Петру самому приходилось жестоко лаяться с купцами и кормщиками, дабы вытаскивали грузы и спешно смолили заново давшие Течь суда, потом скакать на Пушечный двор и даже в далекий Переяславль-Залесский за новыми огнестрельными припасами.
Уже тогда Петру стало ясно, что настоящая война — это не веселые военные игры под Кожуховом, что война имеет свою оборотную деловую сторону и в тихой старозаветной Москве только он один, царь, может служить тем погонялой, чьи приказы все же рано или поздно исполняются. И вот наконец караван был снаряжен, и сотни стругов растянулись от Каменного моста вниз по Москве-реке и готовы были принять двадцать тысяч солдат Головина и Лефорта.
От Преображенского армия двинулась к погрузке прямо через центр Москвы. На Мясницкой было не протолкнуться от многотысячного московского люда, сбежавшегося взглянуть на красочное воинское шествие.
Возглавлял войско генерал Антоном Головин со своим двором и штабом. Впереди красовалась на резвых аргамаках генеральская свита в нарядных цветных кафтанах, за ней шестерка лошадей цугом тащила тяжелую генеральскую карету, по обе стороны которой вышагивали холопы Автонома Головина с острыми обнаженными шпагами. Впрочем, сам генерал шел за каретой пешком. Конечно, Автоном Михайлович предпочел бы ехать на лихом коне, но нельзя, поскольку следом за ним бомбардир Петр Михаилов, он же великий государь, изволил «идти пеш». А Головин прекрасно знал, что шагает за ним не какой-то там бомбардир, а сам царь, изволивший идти в поход инкогнито. И не мог же царь держаться за хвост генеральской кобылы. Так и пришлось Автоному Михайловичу из почтения к государю слезть с лихого вороного коня.
Долговязую фигуру царя, невзирая на его инкогнито, легко угадывали тысячи москвичей и зело дивились — ведь и батюшка Петра I — Алексей Михайлович Тишайший, и его братец царь Иван по улицам Москвы пешими николи не ходили и выходили пешими только на крестный ход. Сей же долговязый чертушка знай месит апрельскую грязь грубыми солдатскими ботфортами, как последний Преображенский гвардионец. Многие бабы про себя крестились и тайком отплевывались — то ли еще выкинет сей царь-воин! Ишь, каких львов в свой первый гвардейский полк набрал! В Преображенский полк и впрямь отбирали самых рослых детинушек, да и сам полковник, высоченный пруссак фон Менгден, в походе был похож на здоровенную мужицкую оглоблю. Впрочем, шедшие за полковником восемь рот вели капитаны, выбранные из родовой московской знати, и по росту являлись людьми самыми обыкновенными. А боярин князь Юрий Трубецкой и окольничий Тимофей Юшков поражали не столько ростом, сколько дородством.
Князь Дмитрий Голицын вел свою седьмую роту преображенцев грустен и сумрачен. Ему пришлось идти в поход, расставшись со своей обрученной невестой Дуней Одоевской. Свадьба с дочерью главы с Аптекарского приказа боярина князя Якова Никитича Одоевского была уже обговорена, когда грянул вдруг Азовский поход и свадьбу пришлось отложить.
«И дался государю сей поход. Ну, возьмем мы Азов, а ведь Азовское море, по сути, озеро, — мрачно размышлял князь Дмитрий. — Из Азовского моря выход в Черное только через Керченский пролив. А Керчь — крепость посильнее Азовской и тоже в руках турок. И после Азова надобно брать Керчь. Да и из Черного моря один выход — через проливы Босфор и Дарданеллы, а на Босфоре стоит столица всей Османской империи Стамбул, он же по-гречески Константинополь. И что же нам теперь, Стамбул брать? Для того ведь надобно всю османскую мощь сокрушить! А мощь сия куда как велика, и давно ли еще турки под имперской Веной стояли? Да и сейчас союзнички наши — имперцы, поляки и венециане не в силах османов за Дунай отогнать, а почитай пятнадцать лет как с турками воюют! И мы вслед влезли — мало нам крымских походов!»
Словом, на душе Дмитрия Михайловича было тревожно и беспокойно. И тревогой своей он поделился тем же вечером и со своим младшим братом Михаилом, когда тот явился к нему на струг со всей седьмой ротой.
Нов противность старшему братцу князь Михайло был весел в улыбчив. Еще бы, он впервой самолично нес знамя своего Семеновского полка, так что теперь он не рядовой прапорщик, а полковой знаменосец. Недаром сказал ему сам полковник семеновцев Иван Иванович Чамберс: «Кто несет впереди полковое знамя, тот и в сражении станет первым солдатом в полку!»
— Пьяница твой Чамберс, выпивоха, во всех московских кабаках известный! — сердито ответил князь Дмитрий.
— Ну и что из того, что чарочку лишнюю Чамберс иной раз пропустит! Сам государь, как тебе ведомо, с Бахусом дружен! — Михайло весело подмигнул старшему брату. — Зато англичанин наш — воин известный, бился в Британии за кораля Якова II против самого Вильгельма Оранского. Думаю, Чамберс и под Азовом не подведет! А возьмем Азов, там, глядишь, и Керчь и Константинополь нашими будут. Сам ведь мне рассказывал, яко вещий Олег приколол щит на врата Цареграда!
— Ну, еще посмотрим, похож ли наш царь на знаменитого Олега. Да и мы достойны ли древних русских воинов? — насмешливо оборвал князь Дмитрий младшего брата. И «просил уже совсем буднично: — Так ты, Миша, где сегодня ночуешь — на своем ли струге или дома на Покровке?
— Само собой, я вместе со своими семеновцами останусь! — Тут Михаил был непреклонен, уже тогда поражая своим солдатством.
Впрочем, князь Дмитрий и виду не подал, что огорчен был его упрямством. Молвил кратко:
— Вольному воля, а я все одно, хоть и на одну ночку, домой наведаюсь. Караван-то завтра, дай бог, в полдень вниз по Москве пойдет!
С тем братья и расстались.
Среди офицеров, пожелавших провести эту последнюю ночь в Москве, а не на судне, был и бомбардир Яков Янсен. Но если бы кто проследил тем вечером за ловким и пронырливым унтером-голландцем, то изрядно бы удивился. Янсен ведь сперва направился не в Немецкую слободу, где проживал, а в узкие закоулки Белого города. Впрочем, с какой уверенностью голландец держал свой путь, видно было, что ходил он здесь не единожды. Языков переулок перегораживал глухой амбар, но Янсен привычно отыскал потайную дверь и трижды постучал условным стуком. Глухая дверца сразу отворилась, и здоровенные безбородые сидельцы, а за ними и сам хозяин, по обличию и по речи не то грек, не то татарин, из тех купцов, что торговали в Москве южным товаром — оливковым маслом, сушеными финиками, легким кипрским вином и цитронами, явилися перед Яковом.
— Здрав будь, Солебас! — Янсен приветствовал купца по-русски.
Тот отвечал тоже по-русски, правда, с иным присвистом:
— Здрав будь, Яков Янсен! — После чего купец приказал сидельцам сразу закрыть дверцу и провел гостя в маленькую каморку, освещенную тусклым светом сальной свечки. Тут, как всякий купец, привыкший к крупным сделкам, Солебас прямо перешёл к делу: — Комендант Азова Муртоза-паша вельми доволен твоими письмами, мой господин. Теперь ясно, что русские только объявили новый поход на Крым, а сами собираются напасть на Азов! Муртоза-паша уже сообщил о сей новине великому везиру в Стамбул, и по морю сразу явилось в Азов много галер с янычарами.