Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Исключения, – о да, благодарение Небу, мы знаем, что есть исключения. Наше положение было бы слишком тяжело, если бы не было исключений, и немало частичных исключений, о которых мы знаем и о которых мы не знаем. Честь и слава имени Эшли, честь и слава ему и другому доблестному Авдиилу130, которые доселе оказались верными, были бы счастливы, делом и словом, убедить свое Сословие не стремиться к разрушению! Вот кто если не спасет свое Сословие, то отсрочит его гибель. Благодаря ему, при благословении Высших Сил, для многого могла бы быть достигнута «спокойная эвтаназия, разлитая над поколениями, вместо мучительной смерти, стесненной в немногие годы». Честь им, слава и всяческого им успеха. Благородный муж еще может благородно стремиться к тому, чтобы служить и спасать свое Сословие; по меньшей мере он может помнить наставление Пророка: «Выходи из среды
Праздно сидеть наверху, подобно живым статуям, бессмысленным богам Эпикура, в пресыщенном уединении, отчуждении от славных, роковых битв Божьего мира! Это – жалкая жизнь для человека, хотя бы все Обойщики и все Французские повара сделали для нее со своей стороны все возможное! И что это за легкомысленное заблуждение, в которое мы все попали, – будто какой-нибудь человек должен или может обособляться от людей, не иметь с ними «никакого дела», кроме «дела» расчета по платежам! Это – самая глупая сказка, которую какое-либо несчастное поколение людей когда-либо рассказывало друг другу. Люди не могут жить обособленными. Мы все связаны друг с другом для взаимного добра или даже для взаимных огорчений, как живые нервы одного и того же тела. Ни один наиболее высоко стоящий человек не может разъединить себя ни с одним, стоящим наиболее низко. Обдумайте это. Несчастный «Вертер, кончающий самоубийством свое бессмысленное существование потому, что Шарлотта не захотела о нем позаботиться». Это вовсе не особенное состояние; это – просто наивысшее выражение состояния, наблюдаемого везде, где только одно человеческое существо встречается с другим!
Стоит ничтожнейшему горбатому Терситу объявить высочайшему Агамемнону, что он его в действительности не уважает, – и глаза высочайшего Агамемнона мечут ответный огонь, действительное страдание и частичное безумие охватывают Агамемнона. Удивительно странно: многоопытный Улисс приведен в волнение тупоумным негодяем; начинает играть, как шарманка, при прикосновении тупоумного негодяя – вынужден схватить свой скипетр и исполосовать горбатую спину ударами и колотушками! Пусть вожди людей хорошенько подумают об этом. Не в том, чтобы «не иметь никакого дела» с людьми, но в том, чтобы не иметь с ними несправедливого дела. Иметь с ними всякое хорошее и справедливое дело, – только в этом и может быть признано достижимым его и их счастье, и этот обширный мир может сделаться для обеих сторон домом и населенным садом.
Люди уважают людей. Люди почитают в этом «единственном храме мира», как его называет Новалис, Присутствие Человека! Почитание Героев, истинное и благословенное, или даже ошибочное, ложное и проклятое, имеет место всегда и везде. В этом мире есть только одно божественное, сущность всего, что было и когда-нибудь будет божественным в этом мире: уважение, оказываемое Человеческому Достоинству сердцами людей. Почитание Героев, в душах героических, ясных и мудрых людей, – это постоянное присутствие Неба на нашей бедной Земле. Если его здесь нет, Небо закрыто от нас; и все тогда под Небесным запрещением и отлучением, и нет тогда более ни почитания, ни достойного, ни достоинства, ни счастья на Земле!
Независимость, «владыка с львиным сердцем и орлиным взором!» – увы, да! Мы познакомились с ним за последнее время; он совершенно необходим, чтобы подшпоривать с должной энергией бесчисленные лжевласти, созданные Портными: честь ему и слава, и да будет ему полный успех! Полный успех обеспечен за ним. Но он не должен останавливаться здесь, на этом малом успехе, со своим орлиным взором. Он должен достигнуть теперь следующего, гораздо большего успеха: он должен разыскать действительные власти, которых не Портные поставили выше его, а Всемогущий Бог, – и посмотреть, что он с ними сделает? Восстать также против них? Пройти, когда они появятся, мимо них с угрожающим орлиным взглядом, спокойно фыркающей насмешкой или даже без всякой насмешки и фырканья? Обладающему львиным сердцем никогда и во сне не приснится чего-нибудь подобного. Да будет это всегда далеко от него! Его угрожающий орлиный взор окутается мягкостью голубки; его львиное сердце сделается сердцем ягненка, все его справедливое негодование сменится справедливым почтением, растворится в благословенных потоках благородной, смиренной любви, насколько более небесной, чем всякая гордость, и даже, если хотите, насколько более гордой! Я знаю его, с львиным сердцем, орлиным взором; я встречал его, когда он мчался с обнаженной грудью растерянный, с всклокоченными волосами, ибо времена были тяжкие, – и я могу сказать и ручаться своей жизнью, что в нем нет духа восстания. В нем – противоположное
Более того, и это лучше всего, он не может восстать, если бы и захотел. Властям, которых дал нам Бог, мы не можем повелеть удалиться! Никоим образом. Сам Великий Могол, наиболее богато расшитый, созданный портным Брат Солнца и Луны, не может сделать этого. Но Аравийский Муж, в одежде, собственноручно заштопанной, с черными горящими глазами, пылающим сердцем повелителя прямо из центра Вселенной, а равно с грозной «подковообразной жилой» вздымающегося гнева на челе, вспышками молнии (если вы хотите принять это за свет), которая бьется в каждой его жиле, – он восстает. Он говорит властно: «Богато расшитый Великий Могол, созданный портным Брат Солнца и Луны! Нет, Я не удаляюсь! Ты должен повиноваться мне или удалиться!» И так это и происходит: богато расшитые Великие Моголы и все их потомство, до настоящего часа, повинуются этому мужу самым удивительным образом; и предпочитают не удаляться.
О, брат, бесконечным утешением для меня в этом неорганическом мире, который до сих пор столь сильно гнетут шарлатаны и, так сказать, гнетут кошмары, гнетет ад, является то, что непослушание Небесам, когда они направляют какого бы то ни было посланника, было и остается невозможным. Этого нельзя сделать. Никакой Могол, великий или малый, не может этого сделать. «Покажите самому глупому комку земли, – говорит мой неоцененный Германский друг, – покажите самой тщеславной голове в перьях, что здесь – душа, более высокая, чем его; если даже его колени отвердели, как лед, он должен сдаться и почитать».
Поучительная глава
Несомненно, было бы безумной фантазией ожидать, чтобы какая бы то ни было моя проповедь могла уничтожить Маммонизм; Бобус из Хаундсдича, вследствие каких бы то ни было моих проповедей, стал менее любить свои гинеи и более – свою несчастную душу! Но есть один Проповедник, проповедь которого действительна и постепенно всех убеждает. Его имя – Судьба, Божественное Провидение, и его Проповедь – непоколебимый Ход Вещей. Опыт взимает страшно высокую плату за учение; но он учит как никто132!
Я возвращаюсь к отказу доброго Квакера, Друга Прюденса, от «семи тысяч фунтов в придачу»133. Практическое заключение Друга Прюденса сделается постепенно заключением всех разумных людей практики. По теперешнему плану и принципу Работа не может продолжаться. Рабочие Стачки, Рабочие Союзы, Чартизм; смута, грязь, ярость и отчаянное возмущение, становящееся все более отчаянным, будут идти своим путем. По мере того как мрачная нужда укореняется среди нас и все наши прибежища лжи одно за другим распадаются в клочки, сердца людей, ставшие теперь наконец серьезными, обращаются к прибежищам правды. Вечные звезды снова начинают светить, коль скоро становится достаточно темно.
Мало-помалу можно будет слышать, как многие Промышленные Хранители законов, не позаботившиеся, однако, о том, чтобы составлять законы и хранить их, окруженные отчаянным Тред-юнионизмом и анархическими Бунтами, станут говорить сами себе: «К чему скопил я пятьсот тысяч фунтов? Я рано вставал и поздно ложился; морил себя работой и в поте лица моего и души моей стремился нажить эти деньги, для того чтобы стать у всех на виду и пользоваться каким-нибудь почетом среди моих людей-братьев. Мне надо было, чтобы они почитали меня, любили меня. И вот – деньги, собранные всей кровью моей жизни; а почет? Я окружен грязью, голодом, яростью и закоптелым отчаянием. Меня никто не почитает; мне даже едва завидуют; лишь безумцы да холопская порода самое большее, что завидуют мне. Я у всех на виду, – как мишень для проклятий и камней. Благо ли это? Пятьсот скальпов висят у меня в вигваме. О, если бы Небу было угодно, чтобы я искал чего-нибудь другого, а не скальпов; о, если бы Небу было угодно, чтобы я был Борцом Христианским, а не Чактауским! О, если бы я правил и боролся не в духе Маммоны, а в духе Божьем! Если бы я был окружен сердцами народа, которые бы благословляли меня, как истинного правителя и вождя моего народа! Если бы я чувствовал, что мое собственное сердце благословляет меня и что меня благословил Господь горе вместо Маммоны низу, – вот это действительно было бы что-нибудь. Прочь с глаз моих, вы, нищенские пятьсот скальпов в тысячных банковских билетах. Я хочу заботиться о чем-нибудь другом – или признать мою жизнь трагическим ничтожеством!»