Гибель всерьез
Шрифт:
— Вышел из дому, — заговорил Антоан, — и такая трудная оказалась дорога… ужас, что делается сегодня вечером возле Оперы, думал — не доеду… Но… я вам, кажется, помешал?
Я понял: произошло невообразимое, Антоан ревнует ко мне. Потому и назвал меня недавно Яго… Это я возбудил его ревность, я… Куда заведет его воображение? Ведь и Отелло, скорей всего, не собирался умертвлять Дездемону? Поначалу он и ревности не ведал…
Мы оба молчали. Я думал, нет, невозможно, нет… Антоан вне меня… нет, это зеркало, или… Антоан, существующий самостоятельно, и так близко от меня, я слышу, как он дышит, как потихоньку сопит. Словно уже почуял, что пахнет убийством… чуть-чуть. Я не могу даже спросить его, что все это значит, потому что, спрашивая, признаю его существующим. Омела глядит удрученно, но чем она удручена? Голос: «Я было хотел принести тебе розы, но решил, что и без меня… И вижу, что не ошибся…» Рука его, обведя комнату, показала на букеты, на мою агаву. То есть мою бамбергию. Голова Омелы вдруг запрокинулась, глаза помутнели, вздох… Омела лишилась чувств. О, Боже!
Мы оба бросились к ней, оба разом, и подоспели одновременно, я почувствовал нечто ужасное — руку Антоана возле своей руки, шуршание манжета по моему рукаву и ужас…
— Помоги мне, — сказал он, — надо отнести ее на кровать.
Мы подняли ее, голова Омелы откинулась, качнулась, а лицо у нее было бледным-бледным, как только однажды — после операции… Необходимости нести ее вдвоем не было, но казалось, ни один, ни другой не имели права на самостоятельность. Мы ее уложили. Мне сделалось жутко. Антоан сказал: «Ничего, она дышит…» Омела слегка застонала и пошевелилась. Но сознание к ней не вернулось, невидящие глаза были по-прежнему открыты.
Нужен доктор. Я не двигался. Мне по-прежнему было жутко. Жутко от отчетливого сознания неизбежности. Зато Антоан разводил лихорадочную деятельность. Он уже набирал номер. Он сказал: «Ну, что ты стоишь… не видишь, у нее ледяные руки… давай, неси грелку…» Я тупо спросил: «Грелку?» — а он: «Ну конечно, ты же знаешь, их две, красная и синяя, висят на двери бельевого шкафа в ванной, горлышком вниз». Конечно, я знал. Я пошел в ванную, зажег свет. Две грелки, красная и синяя, горлышком вниз. Вода чуть теплая, но, может, пойдет погорячее. Я видел себя в зеркале. Ну и ну, о Господи! Но глаза все-таки голубые. Волосы зачесаны назад. Нет, чуть теплая. Я пошел на кухню согреть воды. Которую взять из кастрюль? Пожалуй, эта велика. А та в самый раз. От автоматического включения плиты я всегда чуть ли не подпрыгиваю. Как из круглой кастрюли перелить воду в грелку? Ага, оловянный кувшинчик с носиком, налью в него, и… «Что ты копаешься?» — возмутился Антоан. Омеле, однако же, лучше. Она закрыла глаза. Я подложил грелки ей под колени. А Антоан укрыл розовым в зеленую клетку пледом.
Теперь он воюет с телефоном. Один номер не отвечает. По другому говорят, что доктор вернется только в понедельник. Угораздило же заболеть в субботу! Известное дело. Подыхай себе на здоровье! У врачей не должно быть воскресений. Может, позвонить доктору Бравону? Он только что уехал в Гро-Рувр, позвоните ему туда через час… Туда? Ни к чему. Я больше никого не знаю. Но в справочник ты можешь заглянуть, Альфред… Что-то забрезжило… Что-то такое было… гляжу на Антоана и припоминаю, как будто все сызнова, опять я тону… Ага, осенило — я вспомнил о Кристиане.
— А что, если позвонить Кристиану? Он знает кучу врачей. С его непозволительно крепким здоровьем он в них не испытывает нужды. Поэтому у них отличные отношения… может, кого-нибудь он присоветует?..
Что Антоан набирает телефон квартиры на улице Фридланд, я догадался. «В» — это «Ваг», потом «А»… «Кристиан? Ингеборг заболела… Нужен врач…» Он ответил: «Еду», и едет, я думаю, не один. Антоан погасил большой свет, достаточно лампы у изголовья с другой стороны, с моей стороны… «Она задремала, — сказал он, — пойдем, что с тобой, отчего так трещат суставы?» Он вывел меня, я совсем без сил. Омела, — стучит в голове, — Омела…
Мы стоим в проходной комнатушке. Яркий свет — как нарочно, чтоб все разглядеть. В уголке — напольная вешалка, там на плечиках мой костюм, тот, в котором я был вчера, его еще не повесили в шкаф, там же галстук… столик, а рядом, на табуретке, чемодан Омелы, если вдруг решим махнуть куда-нибудь подальше… Но я смотрю только на Антоана, я вижу его в зеркале, — одного со мной роста, он выглядывает из-за меня, у него стиснутые зубы, и губы он сжал… В зеркале? Но как же? Антоан! Он откликнулся: «Что?» Я спросил: «Антоан, как это произошло?» Он, надо думать, понял и усмехнулся. Смех еще тот. Кривая ухмылка.
— Да так, — сказал Антоан. — Ты удивлен? Да и я, поверь мне, не меньше.
— Но с каких же пор? — спросил я.
— С тех самых… словом… когда заметил. Вернулось — и все. Поначалу я не поверил. Все думал, что это ты.
Что особенного, в конце концов, — он видит себя в зеркале, я вижу его. К человеку вернулось его отражение. Это бы еще ладно… Но он физически ощутим — вот что страшно, непереносимо. Он не только отражение приобрел, но и тело. Он стоит вплотную ко мне, здесь так тесно, он сопит мне в ухо, берет меня за руку — меня передергивает. Бешенство накатывает опять. Это топтание, это сопение. Снова запахло убийством, и Антоан это чует. Идея, которой я был одержим и которая было уснула, воспряла с прежнею силой. Я пожираю его ненавидящим взглядом, он пожимает плечами. Что сказать, и вообще, к чему нам слова… Вот человек, обреченный на смерть: как это говорится в моем старом романе, все в том же: «Вам приходилось когда-нибудь убивать? Это сложнее, чем кажется. Во-первых, жертва защищается…» Напишешь вот так, наобум, с потолка, а спустя тридцать лет все сбывается. Что ж, настало время… сейчас. Я убью его. Другого выхода нет. Вот только Омела… о Боже, Омела… что с ней? Вообще-то такое бывает. Сейчас придет доктор.
— Я мешаю тебе? — глухо спрашивает Антоан. — Да, мешаю. Конечно, так проще — когда есть ты один. И ревновать ни к кому не надо. Хотя ревность ко мне — чушь… Да что я тебе объясняю. Суть в одном: ты хочешь все для себя: солнца, тепла, Омелу… Все другие тебе досаждают своими историями, нуждами, бедами. Рано или поздно начинают мешать. И потом, их так много, такие они все разные, так по-разному все несчастливы. Однако от них можно избавиться, откупиться всяческими воззваниями, обращениями к всевозможным президентам. Отгородиться, произнося благородные речи. Негодуя. Критикуя. Главное — чтобы за правое дело, — мы всегда за правое, мы должны быть правы. Это так въелось в наше сознание, что мы позабыли, когда ошибались. Впрочем, прости, в последнее время мы смакуем свои заблуждения, с наслаждением растравляем раны, душевные, разумеется. А другие, они по-прежнему существуют и по-прежнему молчаливо подыхают. Или еще того хуже: живут… долго-долго живут и страдают.
Гнусность какая, что ему от меня нужно? Что это за наставление? И спрашивается, кто к кому ревнует? Ревновать можно только к тому, кто действительно существует[166]. Решено, убью его. Пусть заткнется, а то разошелся. Он еще рассуждает о других, скажите, какой великодушный!
«Хлебом его не корми только дай потрепаться о развивающихся странах, о голоде на краю света, или, может, ты считаешь, что пролетарий — это ты? Что? Не нравится слушать?.. Ну так катись и оставь нас в покое… стоило тебе появиться — и Омела… думаешь, я тебе позволю вредить Омеле только потому, что ты поплотнел и, возможно, обзавелся правом на выборы?»
Я чувствовал, он готов на меня броситься, чувствовал, как его распирает, как он сопит, до чего омерзителен! «Подлец!» — прошипел он сквозь зубы и сжал кулаки, вот оно в зеркале передо мной, его перекошенное лицо… хватает ручищей меня за плечо… полегче, я этого не люблю… И тут я увидел невероятное, превосходящее всякое воображение… у зеркального Антоана… мне не мерещится… у него голубые глаза.
Еще и это? Хватит, конец. Решение давно принято. Я не допущу гибели Дездемоны. Я сжал кулаки. Я ударил. Изо всех сил — и откуда взялись! Бил и бил. Хотел убить. В угаре драки что-то сделалось у меня с рукой. Антоан? Кровь. Я упал. Текла моя кровь.