Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
даже с примитива, вызывал в нем такое глубокое, пристальное уважение, что она не чувствовала себя ни в чем
ущемленной. Она жила, захваченная вихрем радостного познавания. Ей казалось, что их комната раздвигается
до самого горизонта, и каждый день был как подарок. Она научилась жить с книгами постоянно; читать их не
для развлечения, а находить зарытые клады — целые миры мыслей, завещанные писателями.
Жажда познания, говорила теперь Лалочка Тамаре, не менее сильна в человеке, чем все прочие желания,
поэтому в ее выборе не было ничего жертвенного. Близкие отношения мужчины и женщины для каждой пары в
отдельности окрашены особым цветом. У одних это радость осязания молодого тела (и в этом нет ничего
зазорного. Ведь мы же не осуждаем художников, которые весь мир видят в красках и только через краски!).
Другой бывает раз навсегда покорен слабостью любимого существа, с которой оно предалось ему, и это дает
такое глубокое нравственное удовлетворение, такую полноту чувств, что человек и не желает уже ничего
другого. Бывают супруги — вечные студенты, с полумальчишескими привычками, с грубоватой нежностью,
которая стесняется не только чужих глаз, но даже как бы и самое себя…
Или люди-борцы, революционеры, учёные, которые живут суровой напряженной жизнью, и любовь для
них не отдых, а продолжение исканий вдвоем. Глупо считать, что они достойны нашей жалости! (“Если б мы
могли войти в их мир, может быть, нам самим пришлось бы испытать зависть к этим вдохновенным душам”.)
Не так смешно и то, что зеленые девочки платонически влюбляются в своих учителей, а у мальчишек
идеал женщины смутно восходит к облику любимой наставницы. Ведь именно эти люди вводят нас за руку в
неизведанное; как же нам не любить их?
— Кроме того, — сказала Лалочка о своем муже, — он настоящий мужчина.
— А что это такое? — задумчиво, водя пальцем по Лалочкиному пушистому обшлагу, осведомилась
Тамара.
Подруга лишь на секунду смежила веки, как бы всматриваясь:
— Он не боится пробовать, и если решил, то не отступает. Он платит жизни по тому счету, который она
ему дает, он не торгуется! С друзьями за дружбу расплачивается делом, с врагами за ненависть — тем же. И он
великодушен. А настоящий, мужчина, Томка, должен быть великодушным и все-все понимать в женщине! Я с
ним счастлива. Я не могу объяснить, как это, но это счастье. Мне не надо ни в чем притворяться, чего-либо
стыдиться. Я могу быть сама собой, и он тоже. Но в то же время он как бы поворачивает меня к свету только
одной стороной, той, где сосредоточено все лучшее, и требует, чтобы она-то и стала главным во мне.
— Значит, есть любовь, что каждый день берется с бою? — раздумчиво проговорила Тамара, все еще
поглаживая рукав. — Завоевываешь ее снова и снова, ломаешь себя, чтобы стать лучше, чем ты есть, чтобы
быть им любимой, а от него, того, другого человека, тоже ждешь самого лучшего, требуешь этого и не даешь
покоя?
Хотя Лалочка говорила не совсем то, она подумала малость и отозвалась:
— Да. Это так.
14
После дневного короткого разговора в редакции Тамара встретилась с Павлом вечером. Но свидание это
принесло мало радости им обоим.
— У нас нет душевной близости, вы замечаете? — сказала Тамара с обычной прямотой.
Они присели недалеко от моста на скамье у проезжей дороги. Иногда машины заливали их светом фар, и
тогда они оба становились похожими на жуков в стеклянной банке. Но им-то самим люди, несущиеся в
грузовиках, оставались невидимыми — просто пролетающие мимо в грохоте и дыме яркие свирепые глаза.
— Что же нас разъединяет, по-вашему? — спросил Павел. — Может быть, лучше найти то, что сближает?
— Нет, это находится само, — отозвалась она, — без нашего старания.
Павел молча улыбнулся ее простодушию.
— Это так, — сказал он уже серьезно. — И это идет от меня. Во мне есть пустыри, которые я не могу
переходить. И вот, когда вы на них натыкаетесь, вы чувствуете отчужденность.
Говоря так, он думал о Ларисе, о том, что не свободен и не может идти навстречу этой девушке так же
открыто, как она.
“А ведь я вам мил, Тамара”, — чуть не сказал он вслух. Они замолчали надолго. Это было холодноватое
молчание.
— Про что вы думаете? — спросила наконец Тамара рассеянно. Тон ее уязвил Павла.
— Про вас, — отозвался он с несколько театральной интонацией.
— А что?
— Хорошее.
Он взял ее руку, погрел немножко и поцеловал, легко касаясь губами, без особой, впрочем, нежности.
— Не надо, — голос ее прозвучал неуверенно.
Он вдруг засмеялся с преувеличенной развязностью:
— А может быть, имею право все-таки?
То, что он говорил сейчас, было нелепо. Но когда он снова прижал руку к губам уже крепче и горячее —
хотя на повороте светились фары, грозя залить их разоблачающим огнем, — это обоим показалось
естественным.
Они встали и пошли вдоль дороги все с тем же странным чувством неблизости и грусти.
— Знаете что, — сказала вдруг Тамара, решившись, — я хочу за что-нибудь уважать вас. Вот вы живете,
работаете — ну и что? Пока все, что вы делаете, в лучшем случае безобидно.