Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
знала, что за защитой надо обращаться к советской власти. А потом, естественно, райкому комсомола мало было
дела до поповой жены. Бросив вызов церкви своей любовью, Ева вовсе не порвала с религией. Здешний поп,
хитрый и ледащий мужичонка, который подрабатывал извозом, пока что не протягивал к ней своих щупалец, но
уже примеривался. Однажды, отвезя ночью заболевшую учительницу в Сердоболь, он утром явился к Глебу.
— Как же, гражданин председатель, будет? — спросил он совсем по-извозчичьи. — Кто оплатит прогон?
Меринок у меня старый, овса ему с колхозной конюшни не начисляется.
Потом, значительно глядя на Еву, сладко проговорил, словно ни к кому не обращаясь, совсем другим
тоном:
— Первый дождичек-то был у нас на благовещение, седьмого апреля. Рано. Следующее воскресенье
вербное, а там и пасхальное.
Ева никак не отозвалась.
— Пасха ранняя, и дождик ранний, — сердито сказал поп, направляясь к двери.
Глеб думал, что этим все и кончится, но оказалось не так. Однажды, подходя к дому, он услышал за
открытым окном бабий напевный говор:
— Выбирай, человек, каким путем тебе идти: добрым или худым. Открыта благодатная дверь. Евангель
один, библия одна, а истолковываются разно; отсюда и религии разные и все горе человеков.
— А кем тебе та субботница приходится? — спросила Ева.
Вопрос у нее прозвучал беспомощно, покорно, так что у Глеба сжалось сердце. Он хотел было сразу
распахнуть дверь, но приостановился.
— Нет, — говорила Ева, — я хоть и грешна и родитель мой не из духовного звания, но зачем же веру
свою менять? А что я отошла в сторону…
— Ты на прямую дорогу вышла! — с жаром воскликнула посетительница, которая показалась Глебу
похожей на жабу: тонкогубая, с глазами, прикрытыми пленкой.
Он вошел, но она даже не обратила на него внимания.
— Я тоже ходила в мирскую церковь, — продолжала она, — а ничего хорошего там не слышала. Пока бог
мне не открыл глаза на свои заповеди.
— Э, милая, — перебил Глеб, — как тут проживешь по заповедям!
Она наставительно произнесла, не для него, а для Евы:
— Трудись и молись и тем спасешься. Так и в псалме поется.
— Что-то больно злой у вас бог, — дурашливо вздохнул Глеб: больше всего ему хотелось взять ее за
шиворот и выбросить. Но он сдерживался, видя, как Ева с напряженным лицом ждет конца разговора. — На
земле в войнах убивают, на небо опять суд, мучения. Что за безобразие!
— Нет, — проверещала субботница. — Он милостив. Только к грешникам суров. Сказано: кто хоть одну
заповедь нарушит, уже проклят.
— Ну и пусть тогда один сидит на небе, если все ему грешники!
— Так не подчиняются…
— А почему мы ему должны подчиняться? — озлился Глеб. — Почему не он нам?
Как всегда в религиозных спорах, у Глеба отсутствовала логика, но зато был напор. Велеречивая
субботница заволновалась, заметалась, как клушка. Голос ее стал сбиваться на змеиный шип:
— Да как же творец своему творению будет подчиняться?! Истины ты не приемлешь, а любишь грех!
— Я люблю свою жену, — отозвался Глеб и демонстративно притянул к себе Еву. — Ну? Что скажешь?
Та завизжала:
— Жену? Иезавель блудливую! Вот кто она!
Ева вспыхнула и выпрямилась. Гордая стать появилась во всей ее фигуре, совсем как тогда на снегу, когда
она сбросила у попова крыльца коромысло. Глеб почувствовал, как глухо забилось его сердце; если бы горы
надо было сдвинуть ради нее, он бы их сдвинул! Руки его молили о подвиге. Он вышиб одним ударом ноги
дверь и захохотал в лицо оторопевшей субботницы.
— Глупая баба! — едва выговорил он без гнева, но с унижающей жалостью. — Раскапустилась юбками
возле чужого счастья. А свое-то, свое было?
И когда она уже катилась, как колобок, по дороге, ощущение безмерного богатства все еще переполняло
его. Иногда ему казалось, что первое нелегкое время в колхозе он бы и не выдюжил без Евы. Она не
разбиралась в делах колхоза, но понимала Глеба сердцем. Может быть, в самом деле любовь — это и есть заряд
мужества, который люди черпают друг в друге?
Избранный всенародно, миром, Глеб на другой же день своего председательства очутился перед пустой
колхозной казной и без помощников.
— Что будем делать? — невесело сказал он жене.
Они снимали горницу у вдовой старухи. Здесь пахло беленой печью, старым деревом; тихий огонек
лампадки персикового цвета бессонно теплился в углу. Дотошная старушонка обычно встревала в разговор из
своей боковушки. Но сейчас она молчала: сказать было нечего.
— Ну, сложу я свои подъемные, ссуду на дом, а, Ева?
Старушка замерла от острого удивления и любопытства.
— Так, Глебушка, так, — легко отозвалась Ева, разорительница своего хозяйства, и надолго замолкла в
поцелуе.
— Вот и хорошо, — спустя какое-то время заговорил повеселевший Глеб. — Авось не пропадем! Ведь
еще и шефы есть, а, Ева?
И Ева, может быть в первый раз слыша это слово, отважно поддержала его:
— Шефы есть тоже.
Шефы у Глеба оказались легковесны. Сердобольский городской парк. Учреждение бедное: ни денег, ни
людей.
— Хорошо, — сказал им Глеб. — Тогда давайте оркестр и художника.
Стоял тогда сентябрь, а поля еще не были убраны. И вот началось: утром у правления заиграл оркестр.