Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
друга за белые руки товарищи твои?! Не буду я их привечать. Никого! Не жди! Не стану!
Глеб завздыхал и, чувствуя, как бьется у него под рукой ее обиженное сердце, долго еще бормотал
ласковые слова, гладил и убаюкивал ее, пока она не уснула. У него же долго сон бежал от глаз.
И все-таки он верил, что в конце концов победит, отогреет свою бедную птицу, введет ее в тот мир, где
жил сам.
Человек инстинктивно выбирает тот путь, к которому его тянет. Путь этот может быть ложным. И вот
тут-то начинается борьба за его душу: не отвращать насильно, а менять его самого; населять его новыми
мыслями, открывать горизонты и тянуть к ним, тянуть! Разбудить любознательность, выдвигать те ящички
души, которые были запечатаны, и наполнять их впервые. Человек — существо необъятное, и перевоспитывать
его легче, чем кажется: дай ему новые мысли, всколыхни иными чувствами, покажи, что они существуют. Он.
сам за них уцепится и уже станет не тем, чем был, а следовательно, и пути у него будут другие.
13
В Сердоболе расцветала сирень. Густой сладкий запах плыл над домами; пассажиры залезали в автобус с
целыми сиреневыми метлами. Не махровая, не персидская, а самая обыкновенная наша бледно-лиловая
северная сирень пахла так тонко и головокружительно, росла с такой жадностью к жизни и стойкостью перед
заморозками, что казалось, на эти две недели брала в плен весь город.
Как-то в третьем часу пополудни Павел услышал легкий шорох и поднял голову от гранок, моргая
утомленными глазами: Тамара стояла в дверях против солнца и вся светилась! Дымчатым стало ее платье, сияли
волосы надо лбом, тонкие голые руки, бледно-золотые, распахивали обе половинки двери таким движением, как
будто она отводила в сторону яблоневые ветви в саду.
Он вскочил ей навстречу.
— Тамарочка, я совсем заскучал без вас, — произнес Павел, обрадованно беря ее обе руки в свои. — Мне
так хотелось поговорить с вами. А вы приметесь снова фыркать мне в лицо, как котенок? Я никогда не знаю,
расстаемся мы на неделю или на несколько месяцев. Я вообще ничего не знаю про вас! О чем вы сейчас,
например, думаете? Ну? Вы не рады мне?
Тамарины руки лежали в его ладонях, она не отнимала их, но во всей ее позе сквозила напряженность.
— Вот вы говорите все эти слова просто так, — глухо сказала она. — А потом, если вам придется по-
настоящему кому-нибудь… как вы их повторите?..
Она подождала ответа и робко, сбоку, посмотрела на него. Он стоял, закусив губы. Руки, которые только
что ласкали ее пальцы — ровно настолько, чтоб это могло быть и многозначительным или, наоборот, ничего не
значить, — сами собой опустились. Он оперся ими о кончик стола и нервно побарабанил. Только спустя
мгновение он повернул к ней лицо, слегка залитое краской.
— Я отношусь к вам не так, Тамара. Не думайте обо мне хуже, чем я есть. Я не хочу с вами говорить
легко. (И тотчас подумал про себя: “А тогда — как же?”)
Одновременно зазвонил телефон и без стука вошел метранпаж.
— Вы позвоните сегодня еще, если будете здесь вечером?
Она неопределенно кивнула.
Короткая сцена взволновала ее больше, чем его. Она шла, слегка оглушенная, не столько вдумываясь в
смысл слов, сколько ощущая на своей руке его прикосновение. И то, как он это произнес — “я не хочу с вами
говорить легко, Тамара”, — разбудило в ней бурные надежды.
Есть особая захватывающая привлекательность во влюбленности, которая еще только зарождается, на
самом ее пороге. Все ее радости остро переживаются воображением; они мягки как воск, и их можно лепить
соответственно любому образцу.
Девичьи идеалы туманны и меняются быстро. Сначала Тамара думала, что ее героем должен стать моряк
с львиными застежками у ворота. Потом — проезжий актере утомленным, пахнущим гримом лицом; наконец —
учитель истории, честолюбивый, замкнутый человек, казавшийся ей, школьнице, непомерно взрослым в его
двадцать шесть лет. Вершиной ее стремлений было тогда постигнуть все, что он знал. След, оставленный им в
ее жизни, был настолько заметен, что уже много лет спустя, взрослой, она все еще ревниво оглядывалась на его
образ и у Володьки — единственного, кто мог быть здесь судьей, — спрашивала:
— Как ты думаешь, я достигла Георгия Борисовича?
Тот честно отвечал:
— Кое в чем ты, может быть, добилась и большего. Но в другом… нет, нет.
И она сама знала, что — нет, нет!
В эту весну произошла еще одна встреча Тамары со своей ранней юностью, встреча, которая многому
научила ее.
Она ехала в поезде в очередную командировку в тряском душном вагоне; за окном неслись, качаясь,
голые, только что поднятые плугом равнины нашей среднерусской полосы, как вдруг в вагонном репродукторе
прозвучала самодовольно — совсем не так, как слышалась в былые годы! — старая песенка:
Ваша записка, несколько строчек…
Далеких лет забавный след.
Я давно уже не та!
хвастливым голосом мещанского благополучия выговаривала пластинка.
Мне сегодня вам ответить нечем.
Ветка сирени, смятый платочек…
Казалось, из репродуктора сыпалась густая жирная пудра. Неужели и у тебя был “мир надежд, мир