Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

его вовсе. Так, плыл по жизни на бумажном кораблике. Иначе почему не попросился в колхоз, чтоб

мужественно начать сызнова? Зачем пристроился на тихую должность по речному ведомству?

Синекаев качал головой. “Наверно, боялся, что уже с колхозом не справится. Безжалостно убедился:

контакта с людьми у него нет”.

И последнее, что сделал Калабухов незадолго до того, как его окончательно сняли, — поехал на

райисполкомовской машине в Центросоюз, купил на складе мешок сахару

и ящик масла. Запасся.

На областном активе Чардынин так говорил потом об этой истории:

— Да, это борьба идеологий, ее формы на сегодняшний день, и нечего тут замазывать: ах, мы

недообъяснили, недоглядели. Наоборот, мы, обком, сами вызвали эту борьбу; вызвали ее тем, что круто

повернули область по пути подъема хозяйства. А это значит — мы потревожили сложившийся покойный уклад

жизни целого ряда лиц. Но если они могли годами жить и благоденствовать посреди развала и разорения

области, так пострадавшей от войны, не значит ли, что наша борьба и является борьбой за благо народа против

кучки перерожденцев, которые заботятся только о собственном брюхе? Ведь вся их неумелость, нежелание

работать покоились только на развале; мол, все равно ничего сделать невозможно. Они находили в этом

оправдание. А когда мы, партия, доказали, что все не только возможно, но обязательно, они стали

сопротивляться, защищая свое насиженное место. Разве это не форма идеологической борьбы? И разве мы не

должны быть беспощадны к ним?

После падения Калабухова Синекаев принялся прикидывать и придирчиво размышлять о людях аппарата:

кого выбрать на освободившееся место?

— Нет, этот нет. Слишком он привык быть любимым помощником.

Неожиданно на ум пришел оставленный им в Горушах Барабанов. Он съездил в область, договорился.

Ошеломленного Барабанова пригласили в обком.

— Ты знаешь, Томка, — говорил он вечером, разыскав ее, радостно возбужденный, — мне хотят

поручить работу председателя районного исполкома в Сердоболе. Как думаешь, справлюсь?

Тамара была поражена не меньше, чем он. После женитьбы Барабанова они не виделись месяца два, но

потом стали встречаться часто, всякий раз, как он приезжал в область. Иногда он звонил ей в радиокомитет, где

Тамара теперь работала. И она в кабинете заведующего должна была вести обиняками разговор со своим

наскучавшимся другом. У них выработался специальный веселый код.

— Пожалуйста, передайте Спартаку Сергеевичу, чтоб он постарался не отлучаться в среду, — важно

басил Володька в трубку.

— Да, я видела на днях Спартака Сергеевича, — отзывалась Тамара, — он только что вернулся из

командировки. Никуда не собирается.

Даже в письмах Барабанов стал ей писать: “Спартак

Сергеевич тебя целует”. Это было не целиком

вымышленное лицо. Существовал еще в школе хлопец с таким именем, которое доставляло ему много

страданий. Особенно когда товарищи дразнили: “Спартачил, Спартачок!” Он угрюмо пенял родителям: “Лучше

бы Вакулой назвали. Или Потапом”. Знакомясь, его часто разыгрывали, прибегая к самым немыслимым

словосочетаниям.

Однажды в школе появился новичок. Спартак протянул руку и представился:

— Спартак.

Тот ответил:

— Октябрь.

Спартачок подозрительно оглядел его.

— А по отчеству?

Тот глубоко вздохнул.

— Исаевич. А тебя?

— Сергеевич.

— Ну и дураки же мальчишки были, — говорила Тамара. — Ведь хорошие, гордые имена. И Октябрина

мне нравится, и Заря, и Майя. Лучше, чем сплошные Тани и Наташи. В загсе нынче даже так и спрашивают: “У

вас кто родился, мальчик или Наташа?”

— Послушай, — сказала Тамара теперь. — Пойми меня правильно, Володька. Тебе надо отказаться.

— Как отказаться?! Ты думаешь, я провалю?

— Нет, просто рано еще все это. Ну что ты знаешь? Кто знает тебя? Где ты работал? Какое моральное

право имеешь руководить целым районом? И неужели не понимаешь: все это затеяно именно потому, что

Синекаев ждет от тебя полного послушания? Тебе поневоле придется стать покорным ему, чтобы удержаться.

— Что ты придумываешь, Томка, — расстроенно проговорил Барабанов. — И почему ты так судишь о

Синекаеве? Ты же не знаешь его.

— А ты помнишь Юрочку Крупнова? — спросила с живостью она.

Тогда Барабанов озлился окончательно:

— Так вот ты с кем уже меня сравниваешь!

Был у них в школе Юра, мальчик с простодушным детским лицом. На одном собрании девочки дружно

проголосовали за него, он стал секретарем комсомольского комитета. Раза два выступил чистосердечно и

горячо. И вот его стали “двигать”. В институте он учился, получая повышенную стипендию. После окончания

сразу сделался большим человеком. Он и сам был немного ошеломлен. То, чего он не умел, приходилось

скрывать. Сознание неуместности — тяжелое бремя, и Юрочка принялся даже убеждать себя, что “там” знают

лучше. Значит, он достоин. Он как раз то, что нужно. И когда возле него оказывались люди умнее,

проницательнее, талантливее его, он уже смотрел на них с тревогой; рядом с ними он проигрывал. А он, сам не

заметив как, привык к персональной машине, к неслышной поступи секретарши. Ко всему тому, что дается

человеку, чтобы он мог лучше, продуктивнее работать ради общего блага, а ему, Юрочке, досталось даром, по