Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
его вовсе. Так, плыл по жизни на бумажном кораблике. Иначе почему не попросился в колхоз, чтоб
мужественно начать сызнова? Зачем пристроился на тихую должность по речному ведомству?
Синекаев качал головой. “Наверно, боялся, что уже с колхозом не справится. Безжалостно убедился:
контакта с людьми у него нет”.
И последнее, что сделал Калабухов незадолго до того, как его окончательно сняли, — поехал на
райисполкомовской машине в Центросоюз, купил на складе мешок сахару и ящик масла. Запасся.
На областном активе Чардынин так говорил потом об этой истории:
— Да, это борьба идеологий, ее формы на сегодняшний день, и нечего тут замазывать: ах, мы
недообъяснили, недоглядели. Наоборот, мы, обком, сами вызвали эту борьбу; вызвали ее тем, что круто
повернули область по пути подъема хозяйства. А это значит — мы потревожили сложившийся покойный уклад
жизни целого ряда лиц. Но если они могли годами жить и благоденствовать посреди развала и разорения
области, так пострадавшей от войны, не значит ли, что наша борьба и является борьбой за благо народа против
кучки перерожденцев, которые заботятся только о собственном брюхе? Ведь вся их неумелость, нежелание
работать покоились только на развале; мол, все равно ничего сделать невозможно. Они находили в этом
оправдание. А когда мы, партия, доказали, что все не только возможно, но обязательно, они стали
сопротивляться, защищая свое насиженное место. Разве это не форма идеологической борьбы? И разве мы не
должны быть беспощадны к ним?
После падения Калабухова Синекаев принялся прикидывать и придирчиво размышлять о людях аппарата:
кого выбрать на освободившееся место?
— Нет, этот нет. Слишком он привык быть любимым помощником.
Неожиданно на ум пришел оставленный им в Горушах Барабанов. Он съездил в область, договорился.
Ошеломленного Барабанова пригласили в обком.
— Ты знаешь, Томка, — говорил он вечером, разыскав ее, радостно возбужденный, — мне хотят
поручить работу председателя районного исполкома в Сердоболе. Как думаешь, справлюсь?
Тамара была поражена не меньше, чем он. После женитьбы Барабанова они не виделись месяца два, но
потом стали встречаться часто, всякий раз, как он приезжал в область. Иногда он звонил ей в радиокомитет, где
Тамара теперь работала. И она в кабинете заведующего должна была вести обиняками разговор со своим
наскучавшимся другом. У них выработался специальный веселый код.
— Пожалуйста, передайте Спартаку Сергеевичу, чтоб он постарался не отлучаться в среду, — важно
басил Володька в трубку.
— Да, я видела на днях Спартака Сергеевича, — отзывалась Тамара, — он только что вернулся из
командировки. Никуда не собирается.
Даже в письмах Барабанов стал ей писать: “Спартак Сергеевич тебя целует”. Это было не целиком
вымышленное лицо. Существовал еще в школе хлопец с таким именем, которое доставляло ему много
страданий. Особенно когда товарищи дразнили: “Спартачил, Спартачок!” Он угрюмо пенял родителям: “Лучше
бы Вакулой назвали. Или Потапом”. Знакомясь, его часто разыгрывали, прибегая к самым немыслимым
словосочетаниям.
Однажды в школе появился новичок. Спартак протянул руку и представился:
— Спартак.
Тот ответил:
— Октябрь.
Спартачок подозрительно оглядел его.
— А по отчеству?
Тот глубоко вздохнул.
— Исаевич. А тебя?
— Сергеевич.
— Ну и дураки же мальчишки были, — говорила Тамара. — Ведь хорошие, гордые имена. И Октябрина
мне нравится, и Заря, и Майя. Лучше, чем сплошные Тани и Наташи. В загсе нынче даже так и спрашивают: “У
вас кто родился, мальчик или Наташа?”
— Послушай, — сказала Тамара теперь. — Пойми меня правильно, Володька. Тебе надо отказаться.
— Как отказаться?! Ты думаешь, я провалю?
— Нет, просто рано еще все это. Ну что ты знаешь? Кто знает тебя? Где ты работал? Какое моральное
право имеешь руководить целым районом? И неужели не понимаешь: все это затеяно именно потому, что
Синекаев ждет от тебя полного послушания? Тебе поневоле придется стать покорным ему, чтобы удержаться.
— Что ты придумываешь, Томка, — расстроенно проговорил Барабанов. — И почему ты так судишь о
Синекаеве? Ты же не знаешь его.
— А ты помнишь Юрочку Крупнова? — спросила с живостью она.
Тогда Барабанов озлился окончательно:
— Так вот ты с кем уже меня сравниваешь!
Был у них в школе Юра, мальчик с простодушным детским лицом. На одном собрании девочки дружно
проголосовали за него, он стал секретарем комсомольского комитета. Раза два выступил чистосердечно и
горячо. И вот его стали “двигать”. В институте он учился, получая повышенную стипендию. После окончания
сразу сделался большим человеком. Он и сам был немного ошеломлен. То, чего он не умел, приходилось
скрывать. Сознание неуместности — тяжелое бремя, и Юрочка принялся даже убеждать себя, что “там” знают
лучше. Значит, он достоин. Он как раз то, что нужно. И когда возле него оказывались люди умнее,
проницательнее, талантливее его, он уже смотрел на них с тревогой; рядом с ними он проигрывал. А он, сам не
заметив как, привык к персональной машине, к неслышной поступи секретарши. Ко всему тому, что дается
человеку, чтобы он мог лучше, продуктивнее работать ради общего блага, а ему, Юрочке, досталось даром, по