Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— Был бюрократ, им и остался, — говорил о нем Синекаев. — Только вместо кресла пересел на переднее
сиденье “газика”. Раньше кричал в телефон: “Поднять! Накрутить!”, а теперь это же самое без помощи трубки.
А что изменилось? И за руку его не поймаешь: помилуйте, какой бюрократ?! В восемь утра уже на дорогах, за
день колхозов пять отмахает. Возвращается затемно. Позвонят из области: нет, не сидит в своем кабинете Петр
Авксентьевич!
Может быть, и в Сердоболь Калабухов
“Ну, послал нас Чардынин по районам, а дальше что? Ни черта у него не выйдет. Мы не дурнее его были,
однако земли не перевернули”.
Провал Чардынина служил бы оправданием его, Калабухова, сытой жизни.
Калабухов в атмосфере трескучих фраз, слов, правильных и по существу и по форме, но совершенно
оторванных от живой жизни района, похожих на нее, как тень похожа на предмет — не более! — чувствовал
себя как рыба в воде. Вода эта была стоячая; свежий ток убил бы его. И он действительно испугался свежего
тока, как смертельной опасности, и его противодействие Чардынину и обкому, по существу, было борьбой за
жизнь. За ту единственную форму жизни, которую он принимал и понимал теперь, то есть за жизнь в стоячей
воде.
— Э, — говорил он о Чардынине, обнадеживая сам себя, — к тому времени порточки, может, будут
висеть на другом гвоздочке!
Однако вода, всколыхнутая не Чардыниным, а самой логикой вещей, шла уже мимо Калабухова, хотя он и
загораживал ее двумя руками.
Когда со слезами пришла к нему колхозница, просила помочь спасти лен, новый сорт, который она
испытывала, он ответил с издевкой:
— Что из твоего льна выйдет, еще неизвестно. И старые сорта не плохи, работать только надо.
У председателя колхоза Гвоздева перед носом вертел пальцем:
— Оставь эти штучки с дозировкой удобрений! Вози навоза побольше.
Итоги за год были таковы, что Сердобольский район леса для токов заготовил меньше всех, поросят
разбазарил всех больше, а план мясопоставок вообще не выполнил.
Калабухова вызвали на бюро обкома. Он вошел мерным, спокойным шагом; многие невольно
приподнялись ему навстречу. Былое обаяние имени продолжало действовать.
Чардынин, не касаясь острых углов, начал расспрашивать о людях района: доярках, свинарках,
льноводах.
Но Калабухов никого не знал. За год ни одной в глаза не видел.
— Тем не менее поение в скотопомещении… — начал он, но кто-то из бюро не выдержал:
— Да хватит тебе “тем не менее”!
— Нам эти факты тоже известны, — обиделся Калабухов.
— Нам известно, что вам всегда все известно, — вздохнул Чардынин.
Что-то стыдное, касающееся каждого из сидящих, было в падении этого человека.
— Плохо, — сказал Чардынин, — совсем плохо. Но решения пока записывать не будем. Вернетесь, сами
коммунистам расскажете, о чем мы с вами говорили.
Калабухов возвращался вместе с Синекаевым в одной машине. Всю дорогу он молчал. На пленуме
райкома после доклада Синекаева, который, как и было договорено, сам не коснулся вопроса о Калабухове, тот
продолжал отмалчиваться. Собралось в перерыве специальное бюро райкома, постановило: немедленно
выступить. Но Калабухов и тогда не попросил слова; самолюбие не позволяло. Он сидел сосредоточенный и
угрюмый.
Синекаев потянулся к нему через стол президиума, заговорил громким шепотом:
— Что ты делаешь? В оппозицию к обкому становишься, что ли?
Вопрос о поведении Калабухова было решено вынести на партийную конференцию.
Все это произошло так внезапно, что многие не уловили истинных причин, и собрание было явно не на
стороне Синекаева.
Когда тот сказал: “По работе с товарищем Калабуховым у нас были самые нормальные отношения…”,
зал иронически выдохнул:
“Да-а?”
Синекаев вышел из-за трибуны. Он почувствовал, как по затылку пробежал холодок борьбы.
— Что “да”? Поднимитесь сюда и скажите. У меня личные счеты? В чем? Обвиняйте.
Зал молчал недоброжелательно.
— Тогда я расскажу сам. А если что не так, пусть меня товарищ Калабухов поправит.
И начал: как не раз предупреждал изменить стиль работы, почти просил выполнить решение обкома,
отчитаться перед коммунистами. Если хотел подсиживать, разве выгодно было это говорить?
Зал отвечает:
— Нет.
— Было так, товарищ Калабухов?
— Было.
— Но вот опять прямое неподчинение бюро.
Голос с места:
— Греть за это!
— А мы это и сделали. Калабухов затормозил на два года продвижение в районе нового сорта льна,
оставил нас без крытых токов. А другие за это же время на ноги встали! Целоваться нам с товарищем
Калабуховым за такие дела или морду бить?
— Морду бить! — кричат.
— Вот мы это и делаем.
В общем абсолютным большинством оставили Калабухова только до ближайшей сессии, но с тем, чтоб
впредь руководящей работы ему не поручать.
И люди расходились с таким видом, что вот, мол, оказывается, ничего-то мы не знали и чуть не втяпались
с ним в пакость.
Правда, у Синекаева создалось впечатление, что Калабухов последнее время вдруг захотел работать.
Захотел — и уже не мог. То ли растерял по мягким креслам крупицы организаторского опыта, то ли и не было