Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

своими цветными сапожками в сенях, прибираясь по хозяйству.

— Со мной такое никогда не случалось, — доверчиво продолжал Глеб, глядя прямо на Павла, — я весь

как налитый счастьем.

— Ах ты, поэт, — грустно и тепло сказал Павел, чувствуя, что ему перехватывает горло.

Они замолчали, потому что Ева звякнула щеколдой.

Павел выпил чаю — столько чашек, сколько наливала ему Ева, — и побрел на ночлег, простившись с

хозяевами. Его провожало медовое тепло только что зажженной

лампы. Она стояла на окне, наполняя своим

светом не только бочкастое ламповое стекло, под которым торчком горел фитилек, но и весь дом: и темные

кусты, и соседние рано замолкшие избы, и вспаханную землю вокруг них.

Деревья за одну теплую ночь изменились: их обрызгало пушистыми почками. Начисто ушел серый цвет

голых веток. В низинах блестела луговая вода, где каждая струя видна и журчание ее как бы одушевлено. Земля

вечерела. Близкая ночь пряла туман. Возле каждого комка свежевспаханного поля прилегли сумерки. Только

небо, темное с востока, на западе еще холодно светилось, как стеклянный фонарь с дотлевающим огарком. От

ближнего ручья тянуло вечерним запахом тины и лягушечьей икры.

Любовь — это праздник, который справляет мир для двух людей. Он не жалеет на это ни звезд, ни

зеленых флагов, которые вывешивают навстречу деревья. Воздух звенит от щедрого кваканья лягушек, пения

птиц и кузнечиков. Темно-золотое кольчатое дно реки играет лунным светом.

Павлу захотелось вспомнить что-нибудь томительно-нежное в своей жизни тоже. И он вспомнил, как

однажды смотрел в окно скорого поезда, а по лугу шла незнакомая девушка в ситцевом развевающемся платье,

как желтый одуванчик… Может быть, это и было его счастье, желтое, как одуванчик? То, о котором он всегда

мечтал.

Но мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются занозой в сердце и ноют к плохой

погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем. Хотя бы для того, чтобы

убедиться, что оно не счастье, и свободно двигаться дальше.

— Дай я растреплю твои волосы, — жадно и быстро сказал Глеб, едва закрылась дверь за Павлом и они

остались одни. — Брось чашки, брось посуду. Евушка, иди сюда!

— Ты можешь обождать? — преображенная, с играющим смехом в голосе проговорила она, слегка

отстраняясь.

Но ее высокая грудь ходуном ходила над фартуком, и, когда Глеб коснулся ее, сгорая от внезапной

нежности, Ева повернула к нему вспыхнувшее лицо.

— Погоди. Я не убегу, — проговорила она. — Я сейчас.

Она заметалась по горнице, громоздя тарелки на лавку, окуная их в лохань с теплой водой, протирая

суровым полотенцем, — оно летало в ее руках! — и наконец нагнулась над лампой, чтоб погасить.

—

Да оставь ты свет! Будешь ты меня слушаться, жена?

Ева остановилась, и гордость, счастье сделали ее такой красивой, какой ее не увидит никто из посто-

ронних. Она стала раздеваться медленно, купаясь в его взгляде. Сначала сняла фартук и кофту (ее круглые

плечи заиграли в свете лампы теплой белизной); затем отстегнула с шеи нитку бус (они скользнули в ее ладонях

красной змейкой); развязала тесьму юбки, но не сбросила ее, а присела на стул, стягивая чулки.

У них была деревенская постель на высоко взбитых пуховиках; в подушки человек уходил по пояс.

Лоскутное одеяло, добротно стеганное на вате, одинаково хорошо прикрывало их и вдоль и поперек. Кружевные

подзоры низко спускались к полу, ровно на полпальца не достигая половиц. Все было продумано в этом доме, и

когда кто-нибудь приходил сюда впервые, его прежде всего поражал строгий, почти геометрический порядок; а

золотая голова хозяйки, причесанная волосок к волоску, как сторожевой подсолнух, обозревала свое царство.

— Да неужто не можешь ты глядеть на меня спокойно? — спросила Ева мужа, как каждая женщина,

никогда не насыщаясь страстными признаниями и подбивая его повторять их вновь и вновь.

— Нет, не могу, — буркнул Глеб, блаженно уткнувшись лицом в ее плечо. — Трону тебя за руку или

просто плечом задену — и мне хочется целовать и целовать тебя.

— Поцелуями сыт не будешь, — резонно заметила Ева.

— А пьян?

Оба засмеялись.

Лунные облака бежали по их кровле, отмечая границу счастливого дома.

А счастье — что такое? Мы присваиваем ему множество качеств, но только когда оно выпадает нам

самим, мы твердо знаем, что это оно-то и есть.

— Евушка, — проговорил Глеб погодя, не размыкая век. — Я, честное слово, не жадный. Ты меня

любишь, и с меня хватит. Но если бы ты на других смотрела поприветливей, это шло бы тебе в пользу. Вот

товарищ редактор — хороший парень, а ты с ним так обходишься, будто горячие угли глотаешь, если он у тебя о

чем спросит. А ведь он культурный, грамотный, от него и набраться кое-чего можно.

— Мне никого не надо, — ответила Ева, мрачнея. — Никому я не верю.

— Ну почему, Евушка? Что же, вокруг тебя волки?

— Волки, да! — зазвенев слезами, вскричала она. — Один ты у меня есть. И не было у меня никого на

свете другого. Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер!

— Будет, будет, — испуганно забормотал Глеб. — Забудь. Прошло все. Евушка, жена ты моя кровная!

— Жена! — выдавила она с коротким всхлипом, вздрагивая всем телом. — А разве не рвали нас друг от