Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
своими цветными сапожками в сенях, прибираясь по хозяйству.
— Со мной такое никогда не случалось, — доверчиво продолжал Глеб, глядя прямо на Павла, — я весь
как налитый счастьем.
— Ах ты, поэт, — грустно и тепло сказал Павел, чувствуя, что ему перехватывает горло.
Они замолчали, потому что Ева звякнула щеколдой.
Павел выпил чаю — столько чашек, сколько наливала ему Ева, — и побрел на ночлег, простившись с
хозяевами. Его провожало медовое тепло только что зажженной лампы. Она стояла на окне, наполняя своим
светом не только бочкастое ламповое стекло, под которым торчком горел фитилек, но и весь дом: и темные
кусты, и соседние рано замолкшие избы, и вспаханную землю вокруг них.
Деревья за одну теплую ночь изменились: их обрызгало пушистыми почками. Начисто ушел серый цвет
голых веток. В низинах блестела луговая вода, где каждая струя видна и журчание ее как бы одушевлено. Земля
вечерела. Близкая ночь пряла туман. Возле каждого комка свежевспаханного поля прилегли сумерки. Только
небо, темное с востока, на западе еще холодно светилось, как стеклянный фонарь с дотлевающим огарком. От
ближнего ручья тянуло вечерним запахом тины и лягушечьей икры.
Любовь — это праздник, который справляет мир для двух людей. Он не жалеет на это ни звезд, ни
зеленых флагов, которые вывешивают навстречу деревья. Воздух звенит от щедрого кваканья лягушек, пения
птиц и кузнечиков. Темно-золотое кольчатое дно реки играет лунным светом.
Павлу захотелось вспомнить что-нибудь томительно-нежное в своей жизни тоже. И он вспомнил, как
однажды смотрел в окно скорого поезда, а по лугу шла незнакомая девушка в ситцевом развевающемся платье,
как желтый одуванчик… Может быть, это и было его счастье, желтое, как одуванчик? То, о котором он всегда
мечтал.
Но мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются занозой в сердце и ноют к плохой
погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем. Хотя бы для того, чтобы
убедиться, что оно не счастье, и свободно двигаться дальше.
— Дай я растреплю твои волосы, — жадно и быстро сказал Глеб, едва закрылась дверь за Павлом и они
остались одни. — Брось чашки, брось посуду. Евушка, иди сюда!
— Ты можешь обождать? — преображенная, с играющим смехом в голосе проговорила она, слегка
отстраняясь.
Но ее высокая грудь ходуном ходила над фартуком, и, когда Глеб коснулся ее, сгорая от внезапной
нежности, Ева повернула к нему вспыхнувшее лицо.
— Погоди. Я не убегу, — проговорила она. — Я сейчас.
Она заметалась по горнице, громоздя тарелки на лавку, окуная их в лохань с теплой водой, протирая
суровым полотенцем, — оно летало в ее руках! — и наконец нагнулась над лампой, чтоб погасить.
— Да оставь ты свет! Будешь ты меня слушаться, жена?
Ева остановилась, и гордость, счастье сделали ее такой красивой, какой ее не увидит никто из посто-
ронних. Она стала раздеваться медленно, купаясь в его взгляде. Сначала сняла фартук и кофту (ее круглые
плечи заиграли в свете лампы теплой белизной); затем отстегнула с шеи нитку бус (они скользнули в ее ладонях
красной змейкой); развязала тесьму юбки, но не сбросила ее, а присела на стул, стягивая чулки.
У них была деревенская постель на высоко взбитых пуховиках; в подушки человек уходил по пояс.
Лоскутное одеяло, добротно стеганное на вате, одинаково хорошо прикрывало их и вдоль и поперек. Кружевные
подзоры низко спускались к полу, ровно на полпальца не достигая половиц. Все было продумано в этом доме, и
когда кто-нибудь приходил сюда впервые, его прежде всего поражал строгий, почти геометрический порядок; а
золотая голова хозяйки, причесанная волосок к волоску, как сторожевой подсолнух, обозревала свое царство.
— Да неужто не можешь ты глядеть на меня спокойно? — спросила Ева мужа, как каждая женщина,
никогда не насыщаясь страстными признаниями и подбивая его повторять их вновь и вновь.
— Нет, не могу, — буркнул Глеб, блаженно уткнувшись лицом в ее плечо. — Трону тебя за руку или
просто плечом задену — и мне хочется целовать и целовать тебя.
— Поцелуями сыт не будешь, — резонно заметила Ева.
— А пьян?
Оба засмеялись.
Лунные облака бежали по их кровле, отмечая границу счастливого дома.
А счастье — что такое? Мы присваиваем ему множество качеств, но только когда оно выпадает нам
самим, мы твердо знаем, что это оно-то и есть.
— Евушка, — проговорил Глеб погодя, не размыкая век. — Я, честное слово, не жадный. Ты меня
любишь, и с меня хватит. Но если бы ты на других смотрела поприветливей, это шло бы тебе в пользу. Вот
товарищ редактор — хороший парень, а ты с ним так обходишься, будто горячие угли глотаешь, если он у тебя о
чем спросит. А ведь он культурный, грамотный, от него и набраться кое-чего можно.
— Мне никого не надо, — ответила Ева, мрачнея. — Никому я не верю.
— Ну почему, Евушка? Что же, вокруг тебя волки?
— Волки, да! — зазвенев слезами, вскричала она. — Один ты у меня есть. И не было у меня никого на
свете другого. Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер!
— Будет, будет, — испуганно забормотал Глеб. — Забудь. Прошло все. Евушка, жена ты моя кровная!
— Жена! — выдавила она с коротким всхлипом, вздрагивая всем телом. — А разве не рвали нас друг от