Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Тамара смотрела и смотрела на Павла, облокотившегося на подоконник. Казалось, он забыл о ней. И
вдруг мгновенно прозрение посетило ее, уводя намного вперед во времени: “Будет все. Будет настоящее”. И
тотчас мысль эта угасла, будто ее и не было, а сегодняшнее утро вернулось. Так Тамарина жажда любви
обретала наконец почву.
— Если хотите, можете поцеловать меня, — сказала вдруг Тамара с какой-то ребяческой независимостью
в голосе, но со сложным выражением лица: озорство, застенчивость и мягкая жертвенная улыбка сменяли друг
друга.
Павел, который только и мечтал об этом уже целый час, мечтал с таким напряжением, что даже забывал
иногда отвечать на ее вопросы — потому что все его силы уходили на то, чтобы не приблизиться к ней ни на
волос, — теперь на миг растерялся. Сдерживая дыхание, он подошел, наклонился и поцеловал ее в темные
волосы с тем бережным мужским великодушием, которого она единственно сейчас и ждала от него.
Природа никогда не ошибается. Она делает руки чуткими, как скрипичные инструменты; в человека же
словно переселяется только та часть его сердца, где живут одна доброта и самоотверженность.
15
Лето 1957 года было горячим летом. Недаром Синекаев предрекал Павлу великие дела по району. Только
сейчас Павел оценил его по-настоящему: Кирилл Андреевич был неутомим, напорист, полон жажды работ и
понимания всей их сложности.
Даже Покрывайло, районный демон сомнения, говорил о Синекаеве с досадой, смахивавшей на
признание:
— Широк и… меркантилен. Готов поставить на карту все, но с уверенностью, что выиграет. Он
органически не мог бы быть несчастным, просто не стал бы мириться с этим. Идет по жизни как победитель и
все берет по праву. Удача? Отлично! Драка? Хорошо! И он бескорыстен: отдает себя щедро, влюбляется в
людей. Правда, только тогда, когда они осуществляют его волю. Гуманизм ради гуманизма ему непонятен. Нет
просто хороших людей; есть те, кто помогает строить ему лучшую жизнь для всех. Допускаю, что для себя ему
нужна не столько слава, сколько вот эта полнота жизни. И вместе с тем едва ли он отзывчив, даже к жене,
случись у нее горе. Он сделает все, чтоб ей было хорошо, но внутренне не разделит этого горя. Глаза его
устремлены поверх голов; он обгоняет собственные дни. В районе у него тоже свой план: по стране намечается
увеличить поголовье свиней на пятьдесят процентов за пять лет — он решил поднять по Сердоболю на
семьдесят пять процентов за год. И добьется. Тут помогает его способность всецело загораться одним.
Павла же подкупала в Синекаеве прежде всего искренность, хотя тот не был ни болтлив, ни чрезмерно
открыт. Скорее человек с холодком. Но все, что он делал, пронизывала убежденность.
Синекаев все чаще брал с собой по району Павла.
— Переходи в редакцию на ночную смену, редактор, днем будешь занят: ты должен стать нашим глазом
— ничего не пропустить, все взять на карандаш.
Теперь Павлу было странно, как год назад он мог заблудиться в трех верстах от Сердоболя. Он изучил
дороги не хуже райкомовского шофера, и большаки и обходные подъезды; помнил на память колдобины,
которые становились опасными при затяжном дожде, глинистые косогоры, доступные в размыв только трактору.
У него обнаружилась топографическая память, не уступающая синекаевской. С одним он не мог смириться: по
отношению к природе Павел оставался истым горожанином, а Кирилл Андреевич относился к красотам пути
равнодушно.
— Сколько цветов во ржи! — восклицал, например, Павел, оглядываясь.
— Да, засоренность полей порядочная, — отвечал тот, не поворачивая головы.
Лето было бодрое, богатое влагой и солнцем. Если они выезжали на рассвете при безоблачном небе, то
часам к десяти земля уже вспухала дождевыми каплями. Пахло мокрой прибитой пылью, тонкие стальные
шильца дождинок мерцали в лужах.
Дожди при летнем солнце! На каждом листе дрожат огоньки, густая рыбачья сеть спеленала воздух;
тропинки, залитые водой, ослепительно блестят, будто поверхность моря, а стволы берез, пронизанные
солнцем, под прямыми струями становятся еще стройнее.
Район распахнулся перед Павлом, словно это была книга с живыми страницами. Он научился свободно
разбираться в цифрах, и тринадцать тысяч гектаров заливных лугов по Гаребже и ее речкам-сестричкам стали
для него тем, чем и были в действительности: высокими травами до колен, душистым ветром, мычанием коров
на полевых станах, теми облупленными девчонками и парнишками, учениками четвертого класса, которые под
громкие подсказки своей наставницы разыграли возле дощатого балагана, где жили доярки, незатейливую
пьеску.
А у нашей Пронской Гали
Руки, как у Золушки:
По два пуда надоила
От каждой от коровушки.
Сама Галя сидела здесь же, низко надвинув белый платочек на брови, и рот ее был приоткрыт от
удовольствия и смущения.
Синекаев удивительно умел разговаривать со всей этой молодежью. Его не дичились, и, может быть, то
восхищение, которое по-молодому полыхало в его глазах, когда он останавливал взгляд на юных деревенских
девушках, передавалось им, подбадривало, и они тоже невинно тянулись к нему. Но вместе с тем что-то очень