Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
серьезное, почти торжественное было во взгляде Синекаева, когда он смотрел на этих Галь, Нин, Федек. То
самое, должно быть, что отозвалось позже словами на метельной площади: “Его величество русский народ!”
Один только раз Синекаев не нашел верного тона.
Как-то, не доехав в Лузятне до правления колхоза, они остановились на поле и двинулись напрямик, как
по шахматной доске, между пунктиром ростков кукурузы. Бабы-пропольщицы, разогнув спины, молча ждали
их, застясь от солнца.
И среди этих женщин — сильных, ядреных, одиноких: солдатских вдов — оба мужчины сразу
почувствовали странное напряжение, которое не зависело уже от их воли, но как бы передавалось по воздуху.
Не то чтоб те были задиристы или говорливы, но они так плотно босыми ногами стояли на земле, загорелые их
локти так пряно пахли птом и нагретыми комьями, что, о чем бы они ни говорили, как бы степенно, по-
крестьянски, ни потупляли глаза, надо всем торжествовало женское естество: влекущее и неприкаянное.
Говорили же они о председателе, о том отпетом треклятом Малахаеве, у которого все из рук валится.
— Пьет, наверно? — осведомился Синекаев, игриво обводя всех взглядом и выбрав в собеседницы одну,
что стояла поближе, туго повязанная бордовой косынкой, с бликами солнца по черным, тронутым ранней
проседью волосам.
— Пьет.
— Ну и до вашей сестры охотник?
Та посмотрела на него холодно и насмешливо:
— Все вы одинаковы. И тебе приведись, так не пропустишь.
Секретарь крякнул, опуская глаза.
Женщины стояли, не двигаясь, и смотрели осуждающе. Все они были в той поре, когда говорят “сорок
пять — баба ягодка опять”, и было в их позднем цветении что-то похожее на малиновый куст чертополоха: и
колется и прилипает.
Мужчины же, которые только что шли под июньским полднем, обуреваемые радостью собственного
существования, в распахнутых пиджаках, беззаботно сбивая прутом желтые головки лютиков, разом ощутили
стыдный груз своих здоровых тел, беспомощных перед этим одиночеством.
Помертвевшее солнце остановилось в зените.
— Эх, бабы мои дорогие! — проговорил Синекаев внезапно сорвавшимся голосом. Веки его набрякли, он
отворотился.
Не оглядываясь на Павла, не разбирая прополотых квадратов, он косо пошел прочь. Никогда не видел
Павел у него таких сутулых плеч. Неловко переминаясь сам, он обвел взглядом тесный круг штапельных
кофточек и увидел, что цепь их тоже как бы поредела, хотя никто не сдвинулся с места, но словно что-то в них
надломилось: они стояли повеся головы.
— Он не хотел вас огорчить, — сказал Павел, просительно оглядывая каждую. — Не обижайтесь.
— Ну какая там обида! — пригорюнившись, отозвалась Бордовый платок. И добавила: — Иди-ко
догоняй. А мы работать свое будем. Ни тебя, ни его не виним: жизнь свою виним, мачеху.
Когда Павел подошел к машине, Синекаев уже сидел рядом с шофером (а не на заднем сиденье с Павлом,
как было вначале). Он не обернулся. Они выехали на большак.
В машине было душно, прогретые бока отдавали тепло, как жаровня; и круглое летнее облако,
неожиданно выплывшее на самую середину небосклона, не освежало.
Они ехали так еще с полчаса: облака не расходились, а собирались в тучу, хотя солнце светило по-
прежнему. Воздух, стал парной: густой и теплый. Потом по небу прокатились веселые грома — гулко, не
останавливаясь, как коляска фельдъегеря.
— Вот что, — сказал Синекаев, тяжело оборачиваясь, — жалею, что не писатель: такую книгу надо
написать — “Женщины после войны”. И это была бы лучшая пропаганда за мир на веки вечные.
Дождь обрушился на них уже у самой околицы. Дорога сразу раскисла; машина начала медленно, но
неуклонно сползать в кювет.
Сияющий дождь, пронизанный солнцем, сменился градом — и это было так странно при жаре в тридцать
градусов! Земля загудела, словно где-то разверзлись ее недра. Березы гнуло до земли, их растрепанные волосы
почти касались пузырчатой пены новорожденных потоков.
Все тонуло в густой белой мгле. Но вот град, ливень, мгла — все исчезло. Выпрямились деревья, солнце
растолкало тучи, и последние дождинки свершали торопливый путь к земле. Земля же стала тихим озером, по
которому расплывались круги, как радиоволны.
Они медленно ехали мимо церкви в голубых куполах, с разводами по фасаду, похожими на узоры
беленой печи; что-то старинное, неторопливое было во всем облике села.
По путаной ассоциации мыслей Павел вернулся памятью к лесной деревушке Сноваздоровке с ее
захудалым клубом, ко всем тем соображениям о сельской культуре, которые он тогда хотел высказать в статье,
да так и не собрался. И еще — почти видением — в блеске промытого воздуха, играющего, как откупоренная
бутылка, проплыло перед ним лицо Тамары (как оно запомнилось ему на реке), счастливое своей
убежденностью. Тамара, была неизмеримо богаче — хотя бы будущим! — тех женщин на кукурузном поле. И
все-таки он ощутил внезапный толчок сердца, вызванный страхом за нее. Это было ничем не объяснимое, почти