Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
неправдой. Она была беднее душой, чем другие, это так, но к чему-то и у нее существовало призвание — не
могло не быть, — только никто не докопался до него до сих пор, у нее же самой не было потребности искать. Та
спокойная жизнь в достатке и всепрощении, которой ее окружил Павел, была, по сути, несчастьем Ларисы,
преступлением против нее.
Но ни она, ни он этого не подозревали. Павлу было удобнее не думать о Ларисе, как о человеке, а только
как о жене. Он уверял себя, что делает это из любви к ней, но на самом деле это было уже равнодушием.
Любовь многое прощает, но она всегда и требует. Мы охотно предоставляем право быть смешными, глупыми
только тем, до кого нам нет дела. Мы не пошевелим пальцем, чтобы исправить их.
Лариса же, о которой тетушка Аделаида говорила, что она, как веретенышко, только все вертится вокруг
себя да толстеет, понемногу увядала, теряла жизненные соки, и никто этого не замечал.
Выйдя замуж, она решила, что все кончено; ничего больше не нужно, никаких попыток себя украсить; и
волосы, серые, плохо причесанные, бывало, до вечера болтались у нее по плечам.
С годами она стала мнительна: каждый месяц меняла замки, припрятывала и бдительно хранила старые
лоскутья, ленточки, письма. И в то же время была полна вздорного и ребячески-важного самомнения: жить надо
только так, как она! А она кое-чего стоит, если на ней женился такой человек, как Павел! В постели она
прижималась к нему, как малая пичуга к ветке дерева. Это была подсознательная благодарность за то, что
дерево приютило. В сущности, она уже давно не любила мужа, но не знала этого. Он был ей необходим: она не
знала ничего другого. Если б он умер, она, возможно, тоже умерла бы от горя, а может быть, приняла это почти
спокойно, как одну из долговременных командировок, с которыми начинала свыкаться.
У самой слабой души есть цепкость и эгоизм гораздо больший, чем у сильных, потому что это ее
единственная защита. И тогда как щедрые натуры могут невозбранно брызгать огнем, освещая все вокруг,
другие инстинктивно берегут каждый уголек, даже теплую золу, если она может согреть ноги.
Лариса не заметила в Павле никакой перемены. Она прибралась, как смогла, ради его приезда: сырые
полы пахли лакрицей. День был душный, предгрозовой, и первые капли ложились на карниз с металлическим
звоном, плашмя. Павел подошел к окну.
Каждая капля хорошо была видна в воздухе, ее освещало косое солнце. Потом тучи сдвинулись,
дождинки зачастили, посыпались с торопливым гулом, а железные крыши соседних домов разом помолодели.
Рамы стали неподатливыми, тугими, они не хотели захлопываться, и шпингалеты вырывались из рук.
— Ой, ой какая молния! — Лариса прикорнула возле его плеча. — Теперь, наверное, зарядит надолго.
Пыльные стекла засияли рваными дырами расплывшихся капель. Высотное здание на Котельнической
набережной, белое, в легком водяном тумане, стало казаться еще воздушное, нереальнее, как видение будущего.
— Посмотри, а милиционер все так и стоит на своем месте! — воскликнула Лариса с детским во -
одушевлением.
В самом деле, пока шло водяное буйство, постовой в дождевике с остроконечным капюшоном
неукоснительно сторожил пустую, промываемую из конца в конец улицу.
17
Мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются шипом в сердце и ноют к плохой погоде.
Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем.
Павел плохо слушал Покрывайло. Мысли его блуждали. Счастье или несчастье случилось с ним в
прошлую ночь?
Голос у Покрывайло дребезжал, казался натужно-резким или вдруг тонко скрипел, как если бы
проводили пальцем по стеклу. Отечное лицо с мучнистыми щеками и лбом, широким, как лопата,
философически-грустно склонялось над граненым стаканом.
В “Сквознячке” на распахнутых окнах раздувались занавески. Ветер был какой-то растрепанный: повеет
один раз и принесет запах пыли с дороги, где только что прошел “ГАЗ-69-а” с брезентовым верхом; потом
зашумит с другой стороны — и запахнет сладким цветным горошком, который растет тут же, за оградой, в
цветоводстве.
— Любовь вовсе не занимает такого огромного места в жизни, как принято думать, — говорил
Покрывайло. — Есть множество потребностей и интересов, кроме нее. Сосчитайте: много ли мы любим в
жизни? Часы, дни. А на службу ходим десятилетия. Едим и спим из пятидесяти лет — тридцать. Но попробуйте
втолковать это влюбленному или самому себе, когда находитесь в подобном состоянии. Любовь обладает
страшной силой концентрации. Она мобилизует все силы и направляет их только к одной цели… Вам не
противно, что я говорю столь наукообразно? Мне нравится объяснять явления, хотя при этом я и не изменяю их.
Но вот что интересно: даже в самом ярком пароксизме страсти мы умом знаем, что он продлится не только не
вечно, но даже и не слишком долго. И все-таки попробуйте отнять его у нас! Скорее мы сдохнем, и без всякого
сожаления.
— Да, да, — проговорил рассеянно Павел, — вы совершенно правы.
В голове его гудело от волнения и бессонницы. Минутами ему казалось, что время сместилось и все еще