Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
ошибке. Одни вознаграждения, без той отдачи, которая полагается за это.
— Вот ты с кем меня сравниваешь! — горестно повторил Барабанов.
Напряжение этого разговора, то внутреннее недовольство, которое грызло их изнутри, разрешилось
странно. Чувство поблизости, разъединенности не могло долго продолжаться: молодость ищет солидарности во
что бы то ни стало. И они уже возле Тамариного дома, долго и сердито споря перед этим о правоте или
неправоте Володиного решения, вдруг
Огромное чувство облегчения охватило их. Они даже не ощутили неловкости; просто доброта, в которой они
так нуждались, взяла их за руки и привела друг к другу.
— Ах, если б ты тоже могла поехать! Если б ты была всегда со мной! — пробормотал Барабанов в
страстном сожалении.
— И все-таки откажись, Володя, — в последний раз попросила Тамара, подняв к ному лицо.
Он ответил, обретая всю свою прежнюю резкость:
— Нет!
Перспектива новой жизни уже закружила и опьянила его. Ему не терпелось показать себя и испытать
силы в Сердоболе.
С тех пор они встречались уже редко, разговаривали плохо, оба внутренне стыдясь этого.
Иногда он проезжал мимо; “ГАЗ” расшвыривал грязь или снег, и комья долетали до Тамары. Раза два он
подвез ее.
Он бы с огромным наслаждением вообще возил ее по району, но не смел этого предложить. А ей
казалось, что если не сейчас, то потом, со временем, привыкнувший к своему переднему сиденью в машине, как
и к столу в райисполкоме, он повторит судьбу Калабухова и Юрочки. В общем Тамара была фанатичкой, хотя и
фанатичкой добра.
Такая нетерпимость понемногу должна была уходить вместе с детством. Но Тамара всегда оставалась
беспощадно честной: знать все до конца. Знать и действовать.
Впоследствии, заражаясь ее непреклонностью, Павел вместе с тем понимал многое глубже и шире и
пытался уберечь ее от наивного пуританства, оборотной стороной которого может вдруг оказаться и чистейшая
демагогия. Он понимал это очень хорошо и разъяснял ей терпеливо.
Но вначале она только раздражала его. Многие ее поступки казались ему вызывающими и неуместными.
Это ведь она, Тамара, пристала однажды к пятерым грузчикам на товарной станции, которые со всего размаха
швыряли на платформу кирпичи, и, жалкая, растрепанная, зазябшая в своем смешном вытертом пальтеце,
осыпаемая вслед бранью, бросилась наперерез райкомовской машине, в которой сидел Павел. Окликнула его и
остановила, раскинув руки в стороны. Ему стало на мгновение неловко перед шофером, но он вылез, молча
выслушал ее, глядя поверх головы, подошел к платформе, усыпанной битым кирпичом — таким розовым,
недавно пропеченным, почти поджаристым на вид и вот
несколько бездейственно начальственных фраз перед людьми, которые его худо слушали, и вдруг идиотизм
всего происходящего словно ударил по голове. Ведь он только что видел Сбруянова, которому предназначался
этот кирпич — этот лом! Павел вихрем вскочил в машину.
Только привезя Сбруянова на станцию, он вспомнил о Тамаре и оглянулся: где же она?
Между тем Сбруянов, сняв грузчиков, запечатал вагон какой-то совсем липовой пломбой, чем-то вроде
куска хлебного мякиша, на котором он, однако, оттиснул круг правленской печати. Грузчики, вступившие было
с ним в перебранку, начавшие даже поводить плечами, чтобы оттеснить его от вагона, разом присмирели и уже
не посягали больше на обрывок шнурка с засохшей блямбой. Сам же Сбруянов немедленно бросился в колхоз,
снял оба грузовика с работы, мобилизовал всех подвернувшихся ему под руку колхозников с подводами, и к
вечеру кирпич был свезен.
Павел, не найдя Тамары, продолжал раздумывать, как ее отыскать. Где она останавливается обычно: в
гостинице? Он никогда не спрашивал. Может быть, позвонить туда? Неудобно. И что он ей скажет? Отчитается,
что ли: вот мол, исправили. Он пошел в редакцию.
Но дома, вечером, он опять вернулся мыслью к Тамаре; ему хотелось поговорить с нею. Она не выходила
у него из головы со своей съехавшей набок зимней шапочкой, помпон которой все еще был плохо пришит и
болтался на нитке.
В дверь постучала Таисия Алексеевна. Теперь она все чаще отваживалась заходить к нему; и в той
торопливости, с которой она проскальзывала в комнату, уже чувствовалась готовность принять на свои плечи
чье-нибудь осуждение, хотя они обыкновенно чинно сидели часами друг против друга, разговаривая о вещах,
далеких от лирики.
— Вы заняты? — спросила Таисия Алексеевна.
— Занят, — отозвался он. — Извините.
А сам подумал: “Чем же я занят? Мыслями о Тамаре? О кирпичах?”
Желание говорить с нею было так сильно, что он взял лист бумаги и начал описывать все происшедшее.
Сначала он прикинул, что случай этот сможет пригодиться как пример для передовой на тему о хозяйственном
глазе, но потом увлекся, и получилась особая статья, где он доказывал, как прав был Сбруянов, остановив
разгрузку и уплатив за простой: чем он пожертвовал и что сэкономил.
Назавтра он решил верстать это в номер не без мысли, что Тамара тоже прочтет и увидит, что он вовсе не
так равнодушен и тяжел на подъем, как это могло показаться. А может, он даже и встретит ее опять где-нибудь