Голова бога (Приазовский репортаж)
Шрифт:
Аркадий остановился, пропуская целую кавалькаду, на которую отважно лаяла забившаяся под дрова собака. Лишившись своего руководства, всадники ощутимо растеряли бравый вид и выглядели как траурный кортеж. Телеграфом уже поступил приказ: офицерам предписывалось следовать в Севастополь самостоятельно, и они должны были покинуть город вскоре.
Журналист поискал глазами Николая Рязанина, но его среди всадников его не имелось. Впрочем, доносил слухи, Николай должен был задержаться по семейным обстоятельствам, а после войны, может быть и вовсе намеревался выйти в отставку, поскольку желал заняться наследством. Те же слухи добавляли, что наследству, кстати, небедному с таким восприемником не продержаться и года.
Аркадий с утра пораньше зашел к Рязаниным, намереваясь открыться Николаю и его отцу, просить у них помощи в шпионском деле. Но в доме царила невеселая суматоха. За всех плакала Дарья — ей было жалко обоих генералов. Николай страдал от похмелья и жаждал лекарств, от этой древней болезни. В любом случае откровенности с ним не получилось бы. Да и старшему Рязанину было не до того. Ему на голову свалились два покойника, и оба в генеральском звании.
С Колокольцевым особых волнений не предвиделось: деревянный гроб запаяли в свинцовый ящик и кружным водным путем оправили в Петербург в фамильную усыпальницу. Графиня собиралась отправиться в Столицу, но не на лодке, а чтоб не страдать от морской болезни, как и приехала сюда — в карете. Но скоро из Ростова сообщили — можно не торопиться. К генералу, погибшему не на войне, особого почтения, видно, не было. Гроб на палубе не то закрепили плохо, не то вовсе не крепили. И когда началось волнение, он проломил фальшборт, упал в воду. Попытки обнаружить и поднять генеральское тело, результатов не принесли.
Куда сложней дело обстояло с покойным Рязаниным — отец Афанасий воспротивился хоронить этого генерала в церковной ограде, в освещенной земле. В его глазах он был двойным убийцей — погубившим и себя и боевого товарища. И в уговорах не помогли ни угрозы, ни посулы. Генерала без военных почестей, тихо, почти по-домашнему похоронили за городом, в имении Рязаниных, под вербой, на которую покойный лазил мальцом.
Конечно, за этими хлопотами городничий легко мог забыть о шпионе. Паче, по мнению городничего о его разговоре со штабс-ротмистром никто не знал, а подозреваемый изловлен и заключен в тюрьму. И подозреваем, надо думать, не без оснований, поскольку с его арестом безобразия прекратились.
Только чужая беспечность не успокаивала Аркадия.
Ведь иностранный агент где-то здесь. Он ходит по тем же улицам, что и остальные горожане. Может быть, стоит перед тобой в очереди на базаре, может, вот только что на улице встретился…
…Пропустив кортеж, Аркадий перешел Греческую, и по крошечной аллее отправился вглубь двора, почтенно поздоровался с дворником, привычно у входа попытался снять с головы ныне несуществующий картуз.
Осмотрелся: с тех времен, когда он ходил сюда едва ли не каждый день, изменилось не так уж и много. И немудрено — ведь прошло не так уж и много лет.
То была школа — уездное училище, в стенах которого Аркадий провел пять лет своего детства. В те времена они жили на Торговой, а в поместье выезжали летом. Хоть отец был помещиком и даже обладал личным дворянством, жили, как тогда казалось Аркадию — совсем небогато, бережливо. Надоевшие башмаки носились, пока на них не появлялись дыры, чуть скисший борщ не выливали, а торопились доесть.
В училище Аркадий ходил с Николаем Рязаниным — дома их родителей стояли рядом, через улочку. После учебы они вдвоем сбегали на речку, на Могилу и даже к каменоломням. Убирали в соседских садах черешню и яблоки, причем без ведома хозяев. Улепетывали после, когда хозяева узнавали о подобной непрошенной помощи.
Вместе впервые попробовали спиртное — из купленной вскладчину бутылки пива. Вместе, где-то через год, впервые напились кислого, почти перешедшего на уксус молодого вина.
Когда у маменьки Аркадия случался приступ грудной жабы, и она не могла собрать сыну обед в школу, Ники делился по-братски своим, вел друга ужинать к хлебосольным Рязаниным.
То была настоящая бескорыстная детская дружба. Ах, то были чудесные времена, хотя кто скажет иначе о своем детстве. Казалось, лишь одна вещь омрачает детство — учеба, школа, в которой все равно, как считали дети — главному не учат. И были в этом скорей правы.
Отворенную дверь никто не охранял, и, поднявшись на крылечко по короткой лестнице в три ступеньки, Аркадий вошел в здешний храм науки, прошел по знакомым иногда до боли коридорам. Классы училища были пусты — ведь время стояло каникулярное, и школяры во всю наслаждались летом. Но в учительской звенела посуда, пахло сдобой, да и вообще — чаепитием.
Ждать, пока оное закончится, смысла не было — не имея летом иных занятий, преподаватели могли потратить на него целый день.
В этом здании каждый угол был знаком, и даже в Святая Святых — учительской, Аркадий бывал неоднократно, обычно вызванный за баловство. Но времена прошли, теперь он не нашкодивший школяр, а самостоятельная личность, коя пришла сюда по своей воле и, между прочим по делу. Аркадий намеревался войти достойно, после короткого стука в распахнутую дверь, не дожидаясь ответа. Он, — полагал юноша, — не нуждается более в разрешении, он просто извещает о своем появлении.
Однако даже такой простой план удалось выполнить лишь частично. Постучавшись в дверь, Аркадий шагнул, и тут же чуть не рухнул на пол. Пытаясь устоять, схватился за стул, и хоть сам не упал, произвел заметный шум.
— Что вы, Аркадий, врываетесь, словно монголо-татарское нашествие, — заметил Агамемнон Фемистоклювич, бросив единственный взгляд через плечо.
Надо отдать должное учителям: шум на них не произвел ровно никакого впечатления. Венедикт Александрович, учитель арифметики, как раз дующий на чаек в блюдце, даже не прервал своего занятия, не обронил ни капли напитка. Люди здесь работали с крепкими нервами — и не такое видали.
Юноша огляделся: виной конфуза было то, что двери в учительскую заменили, а у новых был высокий порожек, за который и зацепился.
— Чего надобно, Аркадьюшка? — спросил Дмитрий Андреевич, преподаватель черчения и рисования.
Аркадия чуть передернуло: так его называли еще в училище. Это имечко ему не нравилось, он полагал, что осталось оно в прошлом. Как бы не так: здесь его по-прежнему считали школяром. Его не выставили за дверь — это уже хорошо. Но, с другой стороны, чая тоже не предложили.
— Я к Роману Павловичу, — Аркадий указал на учителя географии и истории.
Тот на крошечной печечке, кою топить можно было дровами не более обломков карандашей, варил, тщательно помешивая в кружке, суп. Картошечка, петрушка, лучок, да немножко сальца для жира — кушанье часто получалось недоваренным. Но эту тайну никто кроме учителя не знал, поскольку вкушал он это яство в одиночестве. Над этими чудачествами, равно как и над геранью городничего одно время похихикивали, но позже — привыкли. В каждой избушке — свои игрушки.