Горбун, Или Маленький Парижанин
Шрифт:
— Пока не знаю, что-то мои люди запаздывают. Я не в своей тарелке. Я много бы дал, чтобы знать, какой линии мне держаться.
Стоявшие вокруг принца финансисты и дворяне пытались придать своим лицам выражение решимости. Среди них были и люди отважные: Навайль, Шуази, Носе, Жиронн и Монтобер уже имели случай доказать это. Однако трое откупщиков, в особенности Ориоль, побелели, а барон де Батц, тот даже позеленел.
— Нас, слава Богу, немало, и мы достаточно сильны… — начал Навайль.
— Вы не понимаете, о чем говорите, — перебил его Гонзаго. — И я желаю, чтобы никто из нас не дрожал сильнее меня, если он решится нанести нам удар.
— Боже милостивый! Ваша светлость! — послышалось со всех сторон. — Мы всецело в вашем распоряжении!
— Мне это прекрасно известно, господа, — сухо отозвался принц, — ведь я сам это и устроил.
Если кто-нибудь и остался недоволен ответом, то вида не подал.
— А пока уладим кое-какие долги. Друг мой, вы оказали нам большую услугу.
— Да о чем вы, ваша светлость?
— Не нужно скромничать, прошу вас; Вы славно потрудились, и теперь вправе просить вознаграждения.
Горбун принялся теребить свою кожаную суму, которую все еще держал в руках.
— Да право же, не стоит, ваша светлость.
— Разрази меня гром! — воскликнул Гонзаго. — Ты хочешь сказать, что плата будет слишком высока?
Горбун посмотрел ему в глаза, но ничего не ответил.
— Я уже говорил, друг мой, — продолжал принц, начиная раздражаться, — что мне ничего не нужно за так. Я считаю, что бесплатная услуга стоит слишком дорого: за ней кроется предательство. Ты будешь вознагражден, я так хочу.
— Ну-ка, Иона, — в один голос завопила компания, — выскажи свое желание! Уж кто-кто, а ты придумаешь что-нибудь эдакое!
— Я готов, раз вы этого требуете, ваша светлость, — сгорая от смущения, пролепетал Эзоп П. — Но разве я могу осмелиться просить такое у вашего высочества?
Горбун опустил взгляд и, продолжая теребить суму, добавил:
— Вы станете надо мной смеяться, это точно.
— Готов поспорить на сотню луидоров, что наш друг Иона влюбился! — воскликнул Навайль.
Шутники расхохотались и никак не могли остановиться. Только Гонзаго и горбун не участвовали в их веселье. Гонзаго был уверен, что горбун ему еще понадобится. Принц был алчен, но не скуп: деньги для него ничего не значили, и когда было нужно, он швырял их направо и налево. Сейчас перед ним стояла двойная задача: завладеть горбуном, этим необычным орудием, и узнать его поближе. Поэтому он и делал все возможное, чтобы достичь этих целей. Придворные его вовсе не смущали, напротив, в их присутствии его расположение к маленькому человечку становилось еще более очевидным.
— А почему бы ему и не влюбиться? — без тени насмешки проговорил он. — Если он влюблен и его судьба хоть как-то зависит от меня, то, клянусь, он будет счастлив. Бывают услуги, за которые приходится расплачиваться не только деньгами.
— Благодарю вас, ваша светлость, — проникновенно сказал горбун. — Любовь, честолюбие, любопытство — откуда я знаю, каким словом назвать снедающую меня страсть? Ваши люди смеются, это их дело, но я страдаю!
Гонзаго протянул ему руку. Горбун поцеловал ее, однако его губы при этом дрогнули. Затем он заговорил снова, да таким странным тоном, что повесы вмиг утратили всю свою веселость.
— Любопытство, честолюбие, любовь — какая разница, какое имя носит зло? Смерть есть смерть, и неважно, что послужило ее причиной — лихорадка, яд или удар шпагой.
Горбун тряхнул копной густых волос, и глаза его заблестели.
— Человек мал, — продолжал он, — и тем не менее он может перевернуть весь мир. Доводилось ли вам видеть когда-нибудь разбушевавшееся море? Огромные валы, неистово выплевывающие пену прямо в лицо хмурому небу? Слышали ли в ы его голос, этот оглушительный рев, с которым не могут сравниться даже раскаты грома? Какая потрясающая мощь!
Перед нею ничто не в силах устоять, даже гранитные скалы, которые порою обрушиваются, подточенные волнами. Говорю вам — да вы и сами знаете — это ни с чем не сравнимая мощь! И вот, по волнам над сей бездной плавает доска — утлая дощечка, которая дрожит и скрипит. Но что это? На доске сидит какое-то хрупкое существо, которое издали кажется даже меньше птицы, да и крыльев у него нет — это человек. Но он не трепещет; я не знаю, что за волшебная сила таится за его слабостью и какова ее природа — небесная или адская, но человек — этот нагой карлик без когтей, без перьев, без крыльев — человек говорит: «Я хочу!» — и океан покорен!
Все внимательно слушали. Для окружавших его людей горбун предстал в совершенно ином свете.
— Человек мал, — повторил он, — очень мал! Доводилось ли вам видеть когда-нибудь огненную корону пожара? Медно-красное небо, к которому толстым, тяжелым столбом тянется дым? Ночь — хоть глаз выколи, но даже далеко стоящие дома виднеются в отблесках этого кошмарного зарева, а стены ближних строений выглядят совершенно белыми. А фасад горящего дома? Это величественное и ужасное зрелище. Прозрачный, словно решетка, он глядит своими окнами без оконниц, дверьми без створок, он зияет дырами, за которыми бушует ад, он скалится рядами зубов чудовища, имя которому огонь. Пожар тоже величественен, он яростен, как буря, и грозен, как океан. Бороться с ним невозможно, о нет! Он превращает мрамор в пыль, гигантские древние дубы в пепел, он гнет и плавит железо. И что же? На пылающей стене дома, которая дымится и трещит, среди танцующих языков пламени, раздуваемых союзником пожара ветром, виднеется тень, что-то черное, какое-то насекомое, песчинка — человек. Он не боится огня, так же как и— воды. Он властелин, он говорит: «Я хочу!» — и бессильный огонь пожирает себя и гибнет.
Горбун утер лоб. Затем украдкой оглядел слушателей и вдруг разразился хорошо нам знакомым сухим и дребезжащим смехом.
— О-хо-хо, — продолжал он, видя, что его аудитория задрожала, — я жил настоящей жизнью. Да, я не вышел ростом, но я человек. Почему же мне не влюбиться, господа хорошие? Почему не быть любопытным или честолюбивым? Я немолод, но молодым я никогда и не был. Вы находите меня уродом, не так ли? Но раньше я был еще страшнее. Это преимущество уродства: с годами оно становится все меньше и меньше. Вы теряете, я выигрываю — на кладбище мы будем равны.