Гордость Карфагена
Шрифт:
Ганнибал уже несколько дней страдал от сильного кашля. Боль в горле была такой, что при каждом глотке ему казалось, будто в его гортань вонзался тупой и ржавый нож. Его попеременно бросало то в жар, то в холод. Зрение стало чувствительным к свету. Когда командир по утрам вставал с постели, мир покачиваться перед ним, словно он плыл на корабле по морю. Болезнь тревожила скорее его ум, чем тело. Он привык к физической боли, и кашель не шел ни в какое сравнение с боевыми ранениями. Однако сам факт, что он подвержен болезни, казался ему поражением — опровержением всей его дисциплины. Во время перехода через Альпы и в последующие дни он часто вспоминал уроки отца, его бесценную мудрость, полученную от Ксантиппа — спартанца, который командовал карфагенской армией в прошлой Пунической войне. Ксантипп говорил, что солдату достаточно игнорировать плохую погоду, чтобы одолеть ее. Лишь человек, приученный к комфорту, позволял плохому настроению входить в свое тело. Боги с благосклонностью смотрели на стоиков и презирали людей со слабой волей. Ганнибал считал такие размышления достаточно верными. До определенного момента они неплохо служили ему. Он редко болел в зрелой жизни, и ни один недуг не приковывал его к постели. Естественно, он чувствовал недомогания, но безропотно терпел гнев стихий, усталость и боль. Он обзавелся палкой внутри разума и бил ею по любой части тела, которая проявляла слабость — без всякой жалости к себе, как бил бы бешеного пса. Тем не менее болезнь нашла в нем место и вонзила в него зубы. У него даже появилось совсем немужское желание оказаться в компании Имилце, которая могла бы пожалеть и приласкать его. Вот почему он изгонял ее образ каждый раз, когда тот всплывал в памяти.
Проглотив маслину, он начал пояснения:
— Легион состоит из четырех тысяч солдат. Он поделен на десять манипул по четыреста воинов в каждой. Три шеренги манипулы располагаются так, чтобы между ними сохранялось пространство для отхода или перестановок солдат. Первыми в бой вступают велиты. Они вооружены дротиками, небольшими щитами и мечами. Велиты обычно набираются из бедных горожан, и по этой причине они не имеют доспехов. Первая линия пехоты создается из опытных копейщиков. Их доспехи состоят из шлемов и легкой брони. В нужный момент они метают пилумы — своеобразные копья. Такие скоординированные броски застают противников врасплох и сминают их передние ряды. Если враг не поддается, копейщики отступают за вторую шеренгу и вновь атакуют противника пилумами, а затем берутся за мечи. Они не делают широких взмахов — просто сбивают в сторону оружие противников своими круглыми щитами и наносят удары в открывшиеся места. Никакой лишней траты сил, но их тактика вполне эффективна для ближнего боя. Затем в сражение включается третья шеренга, состоящая из закаленных ветеранов — триариев. Они обычно заканчивают то, что начали первые шеренги и могут вступить в сражение в любой момент по сигналу трубы. Манипулы действуют почти в полном молчании: без хвастливых криков и улюлюканья. Они выполняют команды, которые поступают от консула через трибунов и далее через центурионов. Последних в легионе около шестидесяти. Эти воины всегда готовы выполнить приказ без суеты и колебаний. Во всяком случае, мне так описали римскую формацию.
Бомилькар хохотнул.
— Всегда готовы выполнить приказ... Такое мог сказать лишь человек, ни разу не участвовавший в битве. Ты нарвался на какого-то идиота.
Ганнибал стоял у стола, разглядывая нарисованную схему.
— Где слабость в этой конфигурации?
Магон посмотрел на Карфало и движением бровей дал понять, что уступит ему слово, если тот захочет что-то сказать. Однако лейтенант кавалерии нахмурился и перевел взгляд на рисунок. Генералы уже обсуждали эту тему несколько раз, и каждый из них, включая командира, знал, что тактика, которую они собирались противопоставить легиону, не отличалась особой эффективностью — по крайней мере, в схематическом изображении. Римская формация была более гибкой, чем фаланга, более дисциплинированной, чем орды варваров, более технологичной, чем разъяренные слоны. Некоторые генералы утверждали, что развитие этой боевой структуры позволило римлянам отказаться от старого обычая сезонных битв и начать покорение соседних земель на постоянной основе. Фактически они победили всех ближайших врагов — в том числе большинство карфагенских командиров, воевавших в Первой Пунической войне, и даже Пира Эпирского, чья армия в те годы считалась абсолютно неудержимой. Ганнибал возлагал все надежды на ливийских ветеранов, которые могли выстоять один на один против любого противника, известного в мире. Но они составля ли только малую часть армии и уступали в количестве слабо обученным иберийцам и непроверенным галлам.
— Надеюсь, ты укажешь нам ее, — в конце концов произнес Магон. — Лично я не могу найти изъяна.
— Ия не могу, — ответил Ганнибал.
Он резко закашлял. Прочистив горло, командующий провел пальцами по губам, как будто смахивал боль.
— Если солдаты хорошо обучены, то эта формация непобедима. Фаланга похожа на бронированного ощетинившегося быка. Однако римлянам удалось создать существо с множеством глаз и рук. Возможно, мы не победим их в открытом бою, если только ход событий не будет благоприятен для нас. Хотя дисциплина может оказаться не только достоинством, но и недостатком. Римляне всегда действуют так, как их учили — при любых обстоятельствах, которые они встречают или ожидают. Поэтому мы должны предложить им нечто неожиданное. Нам нужно заставить их сражаться на наших условиях. От нас потребуется разумная хитрость и непредсказуемость .
Бомилькар выждал паузу и обратился к командиру:
— Такой разговор имел смысл прошлой зимой в Новом Карфагене. Но что толку болтать об этом сейчас? Как мы можем предсказывать маневры врага, с которым еще не сражались? Объясни мне, зачем все эти пересуды?
Бостар смущенно посмотрел на Ганнибала, затем на Бомилькара . Его лицо было обморожено больше, чем у остальных. Кончик носа и щеки все еще сочились лимфой и гноем. Синхал приготовил ему особую мазь для лица. Но вряд ли египтянин знал, как лечить обмороженную кожу.
— А ты что предлагаешь? — спросил он.
— Идти на Рим, — ответил Бомилькар. — Он к югу от нас, и там тепло. Разве мы пришли сюда не ради Рима? Я никогда не видел, чтобы наш Ганнибал колебался. И мне не хотелось бы увидеть это сейчас.
Командир повернулся к раненому генералу и бросил на него опасный взгляд, который еще не был гневным, но легко мог стать таковым. Он недавно подстриг бороду, поэтому каждый заметил, как раздраженно поджались его губы.
— Я обдумаю твои слова, — сказал он. — Теперь прошу всех оставить меня! Вы знаете, в какой ситуации мы оказались, поэтому оценивайте ее самостоятельно. Идите и займитесь своими делами.
Оставшись один в задымленном помещении, командир сел на стул и подтянул к себе походный стол. Конечно, Бомилькар был прав — по крайне мере, им следовало форсировать компанию до наступления зимы. Их нынешнее положение мало чем отличалось от того, что он прогнозировал в тепле Нового Карфагена. Ганнибал знал, что не все пройдет так гладко, как мечтали многие люди — даже без учета смертельной пошлины, которую они заплатили на горных перевалах. Но в глубине души он лелеял детские мечты о великой и быстрой победе. Он верил — причем, даже сейчас, — что римляне, потерпев несколько крупных поражений, предложат ему мирный договор. В последние годы они награбили столько богатств, что было бы глупо потерять их в бескомпромиссной войне.
Ганнибал поднял перо и обмакнул его в чернила, затем перебрал стопку листов, оставленную Силеном, и отыскал в ней чистый пергамент. Он не имел понятия, о чем будет писать. В нем жила надежда, что первая пара строк принесет ему вдохновение и что давление пера на папирус поможет оформить мысли. Но когда его рука легла на лист, слишком большая для пера и неловкая в начальных движениях, он написал совсем иное.
«Любимая Имилце».
Взглянув на слова, он попытался вникнуть в них и вспомнить образ, стоявший за ними.
«Мне доставляет удовольствие писать твое имя и тихо шептать его губами. Здесь, в походной палатке, в холодной Галлии, оно как откровение. Когда я вспоминаю, что ты живешь в этом мире...»
Он остановился, поскольку поток сентиментальных слов вдруг начал сминать его волю. Напор чувств был почти неодолимым. Ему хотелось облегчить свою душу, открыться ей, как той единственной женщине, которая представляла собой огромную часть его жизни и в то же время была отдалена от повседневной и утомительной работы. Однако он не мог потакать такому желанию — по многим причинам. И, главное, он не мог позволить мягким мыслям подтачивать его военный ум. Поэтому, вопреки всем порывам души, Ганнибал написал ей другую правду.
«.. .Я напомню тебе, почему начал эту кампанию. Я воин с ног до головы, но мне не нравится быть разлученным с тобой. Победы не влекут меня так сильно, чтобы я забыл о более нежных сторонах нашей жизни. Поверь мне, даже Ганнибал тоскует о любви...»
Он прижал руку ко рту, кашлянул и проверил ладонь. На ней ничего не осталось. Взглянув на написанные строки, Ганнибал нахмурился. «Тоскует о любви»? Перо нерешительно повисло над пергаментом. Ему захотелось зачеркнуть последние строки, заменить их значение на другое. Глупо писать жене любовное письмо. Но не писать его он тоже не мог. Это казалось сродни богохульству. Правдивые на вид слова несли в себе обман. Ему не удавалось сложить их друг с другом. Подумав немного, он решил рассказать ей о ходе кампании. Он мог бы написать, что они прошли через горы без потерь, однако такая фальшь коробила его мужскую гордость. Ему хотелось бы похвастать военными победами, но они еще не совершили ничего серьезного. Перечисление дистанций, потерь солдат и припасов, банальные фразы о верности и доблести — все это звучало бы для нее как невразумительный лепет мужчины, еще одна кошмарная история бессмысленных страданий. В крикливой роскоши Карфагена такие признания не нашли бы отклика. Он не мог подобрать выражения, чтобы вкратце описать войну. И ему не хотелось загружать ее ум военными проблемами. Ганнибал выбрал новую линию мыслей.