Горы моря и гиганты
Шрифт:
Первыми под землю переместились фабрики Меки (если не считать крупных лабораторий, уже много десятилетий работавших в подземельях). За ними последовали аппараты и фабрики. И наконец, в последнюю очередь, — те пришлые человеческие массы, которые какое-то время ютились наверху, во временных бетонных укрытиях, если не бежали обратно, на восток.
Здесь люди были отрезаны от неба. В этих многокилометровых теплых лабиринтах, вырубленных в земной коре, не существовало ни дня, ни ночи. Не пели птицы; не росли травы кусты деревья. Никто не вспоминал о снеге граде дожде ветре. Не менялись времена года. Бетонные плиты сдерживали — с боков и сверху — напор земляных масс. В безопасных сводчатых помещениях, в нескончаемых переходах разместились дома фабрики площади аллеи. Шахты и пещеры выжигались в земле. Кислород для дыхания вырабатывался машинным способом, потом его разгоняли по этим коридорам и шахтам, которые напоминали пузыри. Воду Темзы лондонцы принудили спуститься в подземный склеп: там она бежала вдоль аллей, над ней сооружали мосты. Широкой дугой пересекала река бетонный город, следуя по предназначенному для нее новому руслу. Под конец, запруженная, она падала с бетонной стены в долину, не облицованную ни бетоном, ни камнем. И просачивалась в глинисто-известняковые слои, не могла уже выскочить наружу; остатки ее пенящихся, все еще шумных
Солнечный свет сквозь землю не проникает. Но хитроумные лондонцы все-таки заманили его туда. Раскаленный газовый шар — Солнце, — конечно, по-прежнему пребывал невероятно далеко от Земли, в эфире, и представлял собой желто-белое огненное море, сражающееся с холодом космических пространств; но люди на Британских островах насмешки ради поймали его свет в зеркала и отбросили в глубину, на потеху праздношатающимся массам. Там он казался разреженным бледным бескровным, как лунный свет днем, и быстро умирал, заглушенный искусственными огнями (ослепительно-белыми или переливающимися всеми цветами радуги) на потолках подземных сводчатых помещений.
Глубоко под землей, в скалах близ южного побережья Британии, в районе Саут-Даунс[94] открылись просторные залы для развлечений. Вокруг этих каменных нор со временем вырос Медный город, названный так в честь занавеса в тамошнем театре. Большая часть города лежала во тьме, но его освещали с помощью гигантских прожекторов. В Медном городе была собственная полиция — из-за огромного количества преступлений, совершавшихся там каждый день. Туда непрерывно стекались человеческие потоки. Среди бывших поселенцев это место пользовалось дурной славой, потому что там совращали людей. Но и сенаторы, сколь бы безразличны ни были им судьбы горожан, снабжали полицию Медного города собственным эффективным оружием, потому что оттуда им грозил хаос. Люди западных рас, попадавшие в подземные города, вскоре становились неслыханно вспыльчивыми. Они больше не валялись целыми днями; в них, казалось, отчасти перетекала необузданность, свойственная сенаторам. Чужие алчные толпы нагнетали возбуждение еще больше. В увеселительных заведениях, в торговых пассажах, где непрерывно циркулировали мужчины и женщины, случались жестокие стычки, затягивавшие все новых участников.
Людям уже не хватало тех удовольствий, которые они могли себе позволить; массовые драки были формой возгонки кайфа. Сенаторам приходилось вмешиваться: затесавшись в толпу, они ударяли драчунов по рукам, по лбу, по ушам маленькими электрическими дубинками — оглушали их. Или же прокладывали себе дорогу с помощью серебряных перстней. При сильном нажатии кулаком из серебряного перстня на безымянном пальце выскакивало что-то наподобие язычка, не длиннее ногтя. В язычке была спрятана трубочка, крошечная капсула. Стоило воткнуть острый язычок в любое место на теле противника, в грудь бедро шею, и капля, выкатывающаяся из капсулы, приводила этого человека в состояние паралича. Если сенатор не отдергивал руку с кольцом достаточно быстро, он таким уколом убивал жертву. В противном же случае раненый через несколько дней приходил в себя, но не выздоравливал полностью: пораженная рука оставалась парализованной; если же укол попадал в грудь, пострадавший до конца своих дней страдал одышкой. Тем не менее полицейских боялись больше, чем сенаторов, которые лишь изредка появлялись — невидимые — в толпе и никогда ни во что не вмешивались, а только наблюдали. Ходили слухи, будто мужчины и женщины из сенаторского сословия наведываются в Медный город именно ради того, чтобы подогревать страсти толпы, ставить в опасное положение тамошних полицейских и наслаждаться зрелищем массовых побоищ.
В Медном городе находилась самая большая цирковая арена Лондона. На ней устраивались поединки с быками и львами. Чьи-то незримые руки швыряли на арену людей, что вызывало у зрителей ужас, смешанный с восторгом. Предполагалось, что такие жертвы — преступники или участники заговора против сената; но наверняка никто ничего не знал, ибо ни один человек живым с арены не возвращался. Бои с животными всегда происходили в полной темноте. В полной темноте выпускали на арену быков, по которым изредка скользил луч света. Но само могучее животное было ослепительно ярким. Ослепительно яркий бык выбегал в черное пространство, сам себя освещая. Лоб загривок и ноги ему покрывали особой светящейся пастой. То было вещество, которым пользовались актеры и о котором рассказывали удивительные вещи. Оно сильно отличалось от обычных блестящих эмалей, какими красили стены и целые подземные города: легко размазывалось, приставало к пальцам к одежде. Зрители, скованные страхом, сидели в полном молчании. Сверкающие животные мелькали в темном пространстве, которое под ними тоже слабо фосфоресцировало. Из уст в уста передавалась странная история, связанная с этим веществом. О бывшем бельгийском поселенце по имени Ибис, который позволил себя заманить в британский подземный город Лондон.
Ибис появился там с одной молодой женщиной, Лапони, которую отбил у другого. Она, как и он, с радостью окунулась в жизнь подземного города, услышала о светящейся пасте, которой пользуются на сцене актеры. И достала такую пасту себе. Но не стала намазывать на лицо и руки, как делал тот актер, от которого она ее получила. А подкрасила ею груди и провела линию вокруг сокровенного органа. Чтобы околдовать своего мужчину. Когда наступила ночь и он — в темной комнате — хотел приблизиться к Лапони, она от него ускользнула и очень обрадовалась, увидев услышав почувствовав его восхищение. Настичь ее он не мог и даже не видел, а видел только эти сверкающие груди и мерцание, исходящее из промежности. Лапони не позволяла ему слишком бурно на нее броситься, чтобы он не измазал лицо сверкающей пастой. Но в конце концов они возлегли; и пережили неописуемое блаженство. Ибис потом унес на своем члене часть этого вещества. Он был роскошным светловолосым фламандцем и не мог нарадоваться только что обретенной им новой силе. Ему хотелось опробовать эту силу и на других женщинах, однако от них он утаивал, откуда ее получил. Те женщины встречались с любящей Лапони, болтали с ней; специально об Ибисе разговор не заходил, но свои тайны они при себе не держали. И Лапони начала терзаться ревностью. Она пыталась удалить пасту со срамных губ, с груди; но это не удавалось, как бы отчаянно женщина ни мыла и ни терла себя. И когда ночью Ибис к ней приближался, она хотела укрыться спрятаться. Но он видел ее: видел сокровенный орган и груди. Она выбегала из дома, на темную улицу. И тогда прохожие на улице видели их обоих: бегущих мужчину и женщину; но на самом деле — не мужчину и женщину, а как летят по кругу, то разделяясь, то снова сближаясь, сверкающая щель женщины и подрагивающая оснастка мужчины. Лапони, когда оборачивалась, видела только Ибиса и не стыдилась себя; он тоже видел только ее и тоже себя не стыдился. Она вбегала в прихожую, хотела продолжать злиться. Но увидев, как они оба светятся в темноте, начинала смеяться: злиться на своего друга она не могла. Он слышал только ее смех. И они падали друг другу в объятия.
И все-таки в душе нежной Лапони осталась заноза. Сверкающие украшения больше ее не радовали, и она не успокоилась, пока от актера, когда-то за десять поцелуев подарившего ей этот свет, не получила водичку, его смывающую. Лапони дерзко подманивала в темноте красавчика Ибиса, который в недоумении поворачивался во все стороны, но подругу не находил. Она, хихикнув, палочкой стучала по его светящимся причиндалам, так что он даже вскрикивал. А она, как кобольд, носилась вокруг, с треском его колотила. Он хотел бы поймать ее, прижать к себе — и в ту первую, и во многие последующие ночи. Но Лапони не сдавалась: ей было нужно, чтобы он сполна прочувствовал ее ревность. Так продолжалось, пока все тот же актер, которого Лапони охотно навещала и которому жаловалась на свои беды, не дал ей добрый совет и не мазнул ее сам — незаметно для нее — светящейся краской. Только у себя дома, затемнив комнату и вспомнив о прошедшем приятном дне, поняла женщина, что принесла с собой. Бежать назад, к гадкому актеришке, чтобы выпросить у него зеленую соляную смывку, было поздно: Ибис уже вошел в переднюю. Тогда она вытянулась на кровати, предоставив светиться тому, что светится. Ибис громыхал за стенкой, потом открыл дверь. Она лежала неподвижно, затаила дыхание: ждала, что вот сейчас он увидит. И он увидел. Застыл на пороге, хлопнул в ладоши: «Это ты, Лапони! Я тебя снова вижу. Наконец». — «Нет, я здесь не для тебя». — «Для кого же еще, голубка Лапони? И почему на сей раз — только щель, маленькая щель? Почему ты не покрасила еще и соски?» — «Не для тебя все это. Я тебе… отомстила». — «Да какая там месть! Лапони, ты светишься. Вот когда ты колотишь меня, это скверно».
И он схватил ее, отбивающуюся. Она строптиво отвернулась к стенке, но он-то ссориться не хотел, и вскоре оба уже пылали, охваченные одним чувством.
Ей не удавалось сохранять строгий вид, когда по вечерам она видела, как он светится. Более того, она замечала, что на душе у нее все радостнее и радостнее. И он тоже с каждым днем радовался все больше. Они друг от друга прятались. Ибис говорил Лапони: «Мы слишком любим друг друга. Нам надо ненадолго расстаться». Но больше двух-трех дней они не выдерживали. Светящееся вещество подогревало в них сладострастие. Небесное блаженство переполняло обоих. И так же было с другими женщинами, к которым раньше прикасался Ибис, — если только они не пользовались зеленой смывкой. Они не могли долго претерпевать такое блаженство. Пять месяцев — больше не жили ни женщина, ни ее партнер. И все многочисленные любители светящейся краски — девушки, актеры, глотатели этого яда, — если не решались от нее отказаться, были обречены. Мерцание тление каление окрашенных частей тела постепенно ослабевали, но внутреннее напряжение не спадало. И по мере того, как такие люди желтели, теряли уверенность в себе, они становились все более необузданными. Дурачились от зари и до зари. Впадали в танцевальное бешенство или в любовный раж. Любой знал: когда двое таких начинают танцевать, не присаживаясь ни на секунду, это означает, что их конец близок. Они в буквальном смысле дотанцовывались до могилы, которую часто — если были людьми тщеславными — заранее для себя заказывали и украшали. В то время мертвых выкидывали из земляного города на поверхность, где они сгнивали среди отбросов. Но эти танцоры как-то по-особому всех умиляли, и для них выделили место в Нижнем городе; то, что там происходило, было почти игрой. Казалось, что, танцуя, они расходуют последние остатки светящейся пасты. После часа подобного буйства, в одиночку или вдвоем — так закончили свою жизнь Ибис и Лапони, — они вдруг, радостно вскрикнув, падали и больше не шевелились: лежали, лишенные волшебной краски и почти бесплотные. И люди, столпившись вокруг, удивлялись, как такие ничтожества могли совершать все эти дикие движения. Только у отдельных танцоров краска исчезала не полностью. Над их могилами — в глубокой темноте — видели нежное свечение. Чаще всего оно появлялось у тех, кто умер очень рано. Отчетливо ощущался еще и запах сирени, всегда сопутствовавший свечению; такие мертвые даже после смерти продолжали источать блаженство.
В цирке зрители смотрели, как на совершенно темную арену вырываются быки, как с ними сражаются люди: мужчины и женщины. Кровь струей брызгала из загривка, из-под ребер быка. Настоящий фейерверк, пылающий луч! Можно было наблюдать, как красящее вещество проникает в тело животного, смешивается с его кровью. Мужчины и женщины, сражающиеся с быком, старались уклониться от струи, чтобы остаться во тьме. Те, кого бык забрызгивал кровью или на кого попадала его слюна, были обречены и могли надеяться только на чью-то помощь. Даже зарывшись в песок, они излучали ярчайший свет. А сами, ослепленные этим светом, неуклюже топтались на месте. Становились посмешищем цирка, из борцов превращались в клоунов. Дальше только от их соратников зависело, как будет развиваться игра. Но обрызганные в любом случае были пропащими. В темноте продолжалась игра с быком и сверкающим мужчиной, сверкающей женщиной. Другие участники, в меру своей сноровки, могли затянуть игру, делая ее то забавной, то захватывающе напряженной; и, в зависимости от царящего в цирке настроения, закончить гибелью человека или, под оглушительный смех зрителей, заколоть быка, уже почти достигшего своей цели. Потом все принимались дразнить выживших сверкающих людей (их называли светляками), которые плохо ориентировались в пространстве и легко переходили от грусти к веселью и наоборот. Ни одно цирковое представление не обходилось без демонстрации смешных светляков, оставшихся от прежних боев. В более поздний период, когда никто уже ничего не боялся, с ними обходились чудовищно, негуманно; но светляки сами позволяли так с собой обращаться. Одно время в лондонском Медном городе дорога к цирку и сам цирк перед началом представления освещались отнюдь не гигантскими прожекторами. Возле цирка дергались, танцевали, заманивали зрителей пылающие мужчины и женщины — живые лампионы, да и внутри все пространство цирка было иллюминировано ими, словно свечами.
У человеческих масс, которые устремились в пещеры (созданные в глинистых известняковых мергелевых слоях, в скальном основании Британских островов), память о гренландской экспедиции еще не выветрилась. Но собственного поражения они не осознавали. Когда на них напали первобытные чудища, они, конечно, ужаснулись. Однако вскоре начались карательные рейды хладнокровного Делвила; потом горожан загнали под землю; они освободились от ощущения своей уязвимости, когда на их глазах стали воздвигать первых башенных людей, когда целая флотилия с башенными людьми образовала оборонительную линию, идущую вдоль южного побережья, вверх по Дуврскому проливу и дальше на север. Еще никогда городские массы не относились к поселенцам с таким презрением. Делвил был прав, когда сказал Тену Кейру: Делу Мардука и поселенцев нанесен жестокий удар.