Горы моря и гиганты
Шрифт:
Этаж за этажом возводились эти постройки. Потом башни увенчивали отборными человеческими особями, представителями сенаторского сословия. Неделями длилась такая имплантация: вмонтирование отдельного человека. Их — эти пока столь жалкие, маленькие голые мужские и женские тела — ставили на питательное стимулирующее тесто, способное вобрать в себя всё, на алчно потрескивающую вязкую массу. Основание башни своими выступами-зазубринами медленно подбиралось к человеческим ногам и рукам, но руководители стройки этому процессу препятствовали. Чем больше усиков и побегов, тянущихся от основания башни, обвивалось вокруг человеческих тел, спекалось с кожей, тем в более быстром темпе осуществлялось наращивание плоти пожертвовавших собой людей. С ними переговаривались; но речь добровольцев становилась все более невнятной-лепечущей по мере того, как увеличивался в размерах язык. Приходилась ждать, пока тело череп челюсти снова придут в соответствие друг с другом. К лицам добровольцев привязывали мощные мегафоны; но вскоре нужда в этом отпала. Кроме того, добровольцы боялись, что металлические воронки накрепко прирастут ко рту, и избавлялись от них. Голоса звучали гулко, но казались далекими неотчетливыми затухающими. Создатели живых башен хотели любой ценой добиться того, чтобы жертвы сохраняли сознание. Рост костей, расширение головного мозга, хотя и осуществлялись медленно, с торможением и паузами, постоянно создавали угрозу утраты здравого рассудка. Башенные люди часто оказывались на грани того, чтобы отказаться
Их глазные яблоки были больше обычного человека; бурно вырывалось дыхание изо рта, который они всегда держали открытым, будто кричали. Челюсти, поначалу слишком для них тяжелые, отвисали. Редко и малыми порциями попадала им в рот пища: переваливалась через отвисшую челюсть, падала в глотку; но эти великаны, с трудом выхлебывающие жидкости и проглатывающие жесткие куски, уходили корнями в растительно-животную почву. Их ноги, начиная от бедренных суставов, от таза, были шишковатыми оцепеневшими; широко стояли эти ноги, к низу сильно расширялись, разветвлялись и, постепенно утрачивая характер человечьей плоти, врастали в почвенную массу. Оттуда в тела башенных людей поступали соки и питательные вещества. Сквозь их брюшину, мышечную ткань прорастали древесные стволы и туши животных: распространялись там внутри, вламывались в кишечник, спаивались с ним. Кровь животных, соки растений изливались в кишки, которые медленно вздымались и опадали, червеобразно сокращались и растягивались. Такое движение можно было наблюдать со стороны, на половине высоты человекобашни: медленное перемещение кишок, которые уплотнялись-приподнимались и потом, когда судорога заканчивалась, снова опускались. Кишки каждый раз тащили с собой болтающийся довесок: карабкающийся вверх кусок леса; раздувшихся, вырвавшихся из этого леса животных. Скажем, огромных лошадей, которые стояли на задних ногах (потому что передние были погребены в чреве человеко-зверя) и, высунув из человеческого тела перекрученную шею, бессознательно жевали листья, рыхлую древесину. Быки, которые, казалось, выпрыгивали из живота великана, будто бы с удовольствием утоляли свой голод, роясь в траве расположенного чуть ниже фрагмента лесного грунта; на самом деле тела их сзади выгибались кверху; то, что они пожирали, они жрали не для себя; их ляжек, ног наблюдатель бы не увидел — они исчезли в брюхе человекобашни, спеклись с ее плотью. Они стали пищеварительным органом, а рот, который великан раззевал высоко над ними, фактически превратился в отверстие соломинки для коктейля. Мошонки великанов обросли древесными кронами цветами; свой сок башенные люди изливали в круглые тела, висевшие на них словно гроздья ягод. Часто можно было видеть, как великан от избытка жизненных сил выгибается, стонет и выбрызгивает семя. Создатели живых башен постоянно пытались притормозить опасные движения, совершаемые гигантами будто во сне. На огромные обнаженные торсы — чтобы кожа не задубела — бросали кур или лебедей. Руки великанам прикрывали длинношерстными овцами. А на одном скандинавском острове из клеток выпустили — прямо на плечи человекобашни — двух живых пышногривых львов, пойманных на североафриканском побережье. Львы тут же запустили зубы и когти в шею отчаянно моргавшего великана (когда-то он был Квиком Бейкером, сыном поселенки Уайт Бейкер). Но так и было задумано — чтобы они прикрыли ему шею. Львы не смогли вытащить обратно клыки. Лапы они отцепили; но желтые тела вяло свисали вдоль залитой кровью гигантской шеи; их мех прилип к великану; лапы теперь казались утолщениями на человеческой коже. Над ними пульсировала многометровая голова башенного человека, покрытая длинными колышущимися космами. Великаны были туповатыми, практически бессловесными созданиями: они лишь оцепенело, с сопением втягивали и выдыхали воздух. Движения их отличались неописуемой вялостью. Форма рта носа ушей — как у человека; но на тело местами словно нашиты заплаты из камней, древесины. Ведь в жилах этих гигантов текла, помимо человеческой, и кровь камней, растений…
Когда башни были достроены, а строительные леса демонтированы, люди на кораблях (по сути являвших собой поставленные на якорь плоты) еще какое-то время работали: подводили по трубам морскую воду к нижним слоям каменной массы, периодически подсыпали на подножия башен землю и груды растений. Потом людей-гигантов предоставили их судьбе и воздействию ветров дождей тепла холода… На вершинах шотландских гор воду для подпитки брали из ручьев.
Сколько-то человекобашен было разрушено ящерами еще во время строительства. После чего морские башни стали возводить в укромных уголках Ирландского моря. Всего построили около ста таких башен, потом — еще двести. Оборонительная линия протянулась на север, вдоль шотландского побережья. Позади нее, под ее защитой заканчивалось строительство горных башен. От Согне-фьорда[90] линия гигантов уходила на юг, огибала ютландское побережье, пересекала Северное море и приближалась к Британским островам. В океане, на горах стояли человекобашни. Глаза у всех тупо устремлены вниз. С груди, особым образом защищенной, свисает до пупка белая сеть — кусок турмалинового полотнища. И когда поблизости оказывалось гигантское земноводное, или птице-ящер с зубастыми челюстями, или плавучий дракон, или странствующее желеобразное чудище, человекобашня приманивала его к себе. Полотнища излучали блаженство. Все загнанные, издыхающие гренландские твари, попав в зону этого излучения, будто обретали второе дыхание: они подбирались к полотнищам; изнемогая от томления, взбирались на плот; принюхиваясь и шаркая лапами, вскарабкивались на грудь человекобашни. Руки гиганта, свисавшие по бокам, начинали дергаться, все быстрей и быстрее. Мутные глаза — наверху — моргали, лоб собирался в хмурые складки. Руки хватали, что попадалось: амфибию птицу медузу желеобразное чудище. Башенный человек всегда испытывал голод. Он глухо стонал. Придавливал локтем карабкающуюся по нему тварь. Зажимал ей пасть. Голова твари бессильно свешивалась. Пальцы гиганта раздирали еще живое животное, руки шарили в жидком месиве, отправляли кровавые куски в бездну глотки, из которой вырывался зловонный пар. И у этого чудовища, человекодрева, подрагивали губы щеки складки на шее, будто он хотел рассмеяться. Глаза от удовольствия несколько раз моргали.
Башня в горах сбрасывала ящеров и жадных драконов под себя. Там внизу была ее почва, именно оттуда в башенного человека поднимались новые соки; когда это происходило, он недоуменно моргал, ронял с губ слюну. Печально и глухо взревывал.
ПОКА ПРОДОЛЖАЛОСЬ нашествие ящеров, люди бежали в градшафты, жили там в страшной скученности. Сенаты, уже в период гренландской экспедиции по сути превратившиеся в закрытые союзы, о массах больше не заботились. Градшафты были им безразличны. Они считали, что в свое время проявили ребячество, когда так сильно тревожились по поводу бегства из городов, по поводу движения поселенцев. Страха перед возможным бунтом сенаторы больше не знали. Они были до зубов вооружены; делать машины никто, кроме них, не умел; спроектировать фабрику, разобраться в предназначении и тонкостях эксплуатации сложных аппаратов вроде преобразователей или накопителей энергии — на такое были способны только мужчины и женщины из их круга; сенаторам ничего бы не стоило вообще остановить все фабрики Меки и заставить людей голодать. А теперь еще эти человекобашни!
Идейным вдохновителем европейской элиты был Делвил — фигура крупномасштабная, но движимая исключительно ненавистью. Везде — в Лондоне Брюсселе Париже Лионе Гамбурге Христиании Копенгагене — сенаторы придерживались единого мнения: «Пусть эти градшафты хоть совсем сгинут. Нам будет больше места». События кануна гренландской экспедиции уже как бы просеяли сенаторов через сито. Теперь же и последние колеблющиеся сдались. Теперь сенаты называли себя комитетами безопасности. Слова, которыми они пользовались, были старыми: «Спасение градшафтов»; но свои интересы они научились отстаивать куда более активно, чем прежде. Эскойес в Барселоне говорил: «Мы автономны. Мы не слуги никому. Не поверенные. Кто согласен прозябать в нашей тени, пусть прозябает. Кто нет, пусть пеняет на себя. У кого власть, у того и свобода. Мы свободны. И знаем, перед кем несем ответственность. Никто не принудит нас служить иным целям, кроме как нашим. Да будет проклят каждый, кто потребует от нас чего-то другого». Сенаторы, как в давно прошедшие века, появлялись теперь на людях замаскированными, невидимыми. То, что Делвил в больших масштабах осуществил к северу от Лондона — гонения на поселенцев, их истребление, — делалось понемногу повсюду. Некоторые представители сенаторских сословий, мужчины и женщины, отличались особой необузданностью, горячностью. Между ними порой возникали конфликты; было известно также, что за Теном Кейром стоит маленькая группа сторонников, которых Делвил уже припер к стенке; Тен Кейр хотел следовать прежним путем стимулирования градшафтов. Однако новый революционный слой правящих родов не позволял ему осуществлять такую политику.
Массы населения в западных градшафтах были загнаны под землю; под землей самовластие господ развернулось во всю ширь. После того как беженцы создали для себя под землей простые временные жилища, господа с гордостью и радостью переместили туда же фабрики аппараты оружие. В Гамбурге и Христиании фабрики были уничтожены первобытными тварями; это и послужило сигналом, чтобы эвакуировать под землю все предприятия. Повсюду, где это осуществилось, господа ликовали: ибо наконец смогли показать всем, на что они способны.
Люди вкапывались в землю, чтобы спастись от страшных чудищ и еще потому, что их подстрекали господа — гордые человекосамцы и человекосамки. Как дерево, как целый лес, который вдруг стал бы расти корнями вверх, так же — в глубину — росли теперь города. Прежние площади и улицы были покрыты бетонными и каменными плитами метровой толщины или просто обезлюдели. Когда несколько столетий назад появились фабрики Меки, люди забросили поля и леса, предоставив их запустению, а сами скучились в градшафтах: стекались к аппаратам, как мухи на мед. Теперь же они оставили и сами территории, на которых располагались градшафты. Жили, как может жить человек, а не как живут муравьи, вынужденные строить свои муравейники непременно на земляном грунте. Люди теперь взрывали землю и собственными руками создавали, одно за другим, всё, в чем нуждались для жизни. Угнездились в земле, как какое-нибудь семейство жуков в толстой древесной коре: вбуравливались все глубже и глубже.
Через несколько месяцев после первых, вызвавших панику нападений гренландских тварей часть Лондона, прилегающая к Дуврскому проливу — районы Колчестер, Ипсвич, а позже и южные пригороды Хастингс, Рамсгейт, Дувр[91], — исчезла (отчасти под воздействием карательных рейдов Делвила) с поверхности земли, на которой простояла много столетий. Между взорванными домами располагались теперь пустоши или лес. Бетонные плиты укладывали прямо под открытым небом; они быстро заросли мхом и травой. В плитах оставили скрытые отверстия — для вентиляции и загрузки необходимого сырья. Шахты пробивали между разными слоями земли, как при горных разработках. Строительство осуществлялось по принципу кораллового рифа. То есть из многих мест одновременно, а в глубине разные туннели соединялись. Рабочие сравнительно легко прокладывали штреки сквозь пласты песка щебня аллювия и делювия; грунтовые воды глубокого залегания отводили в сторону; через плотную глину приходилось пробиваться. Спокойно и мощно распространялись под землей, все глубже и глубже, города с людьми и животными: Лондон Оксфорд Рединг[92] Колчестер Хастингс Рамсгейт Лютон Хертфорд Альдершот[93]. Они оказались на дне древнего схлынувшего моря: среди мергеля и меловых отложений, среди останков тонкораковинных моллюсков давно прошедшего геологического периода и головоногих, которые жили тысячи лет назад. Люди раздвигали земляные стены там, где когда-то было море и резвились мириады, многие поколения крылоногих моллюсков: хрустально-прозрачных существ с сильными ногами-плавниками (в пенящейся воде плавники эти движутся вверх и вниз, как крылья).
Работы по строительству подземных городов вскоре стали вестись регулярно; ярусы все глубже уходили вниз, в слои глины, и взрывники создавали все более просторные пещеры, а наверху, между рядами домов, вырастали горы мусора (земли и обломков взорванной скальной породы). Но когда это произошло, люди уже не испытывали страха. Они больше не спасались от первобытных чудищ. А ощущали себя участниками новой дерзновенной экспедиции. Сенаты бросили клич: «Прочь с земли!»; и горожане охотно вкапывались вглубь; ощущение, что человек способен творить чудеса, когда-то пережитое гренландскими первопроходцами, теперь переживали они сами.
В то время градшафты Европы еще раз продемонстрировали свою чудовищно притягательную силу. Новый западный строительный проект, начатый из страха и подогревавшийся чувством мести, завораживал человеческие массы, жившие в окрестностях городов. Никто больше не принимал во внимание интересы этих поселенцев; никто не собирался использовать результаты великой полярной экспедиции. Теперь сенаторы, ненавидевшие поселенцев, сумели их соблазнить. С запада и севера бежали люди от наступающих на них полчищ уже близких к вымиранию тварей, от этой животной лавы, которую извергал гренландский вулкан. Одновременно другие массы катились с юга и востока к побережьям — движимые ненавистью, злорадством по поводу гибели гордых градшафтов, а также желанием поглазеть на их борьбу. Однако в конечном счете все эти массы были обмануты, сами попали в затягивающий водоворот. Гигантские города, куда они стремились, казались разрушенными пожаром или землетрясением. Ужасные, громоздящиеся друг на друга, сросшиеся останки ящеров, вперемешку с балками кусками лесного грунта человеческими трупами… Целые городские районы превратились в болото запустения, струившее свою зеленовато-черную муть, свои аммиачные и сернистые испарения по пустым улицам. Среди черных мусорных куч, простирающихся на многие километры и достигающих высоты многоэтажного дома — которые оседали, таяли, словно глетчеры, и растекались лужами, — кормились полчища черных воронов, сильных разжиревших птиц. Приближающиеся к городу люди еще издали слышали крики этой угнездившейся в нем птичьей популяции. Люди, прибывшие с юга, сперва полагали, что видят клубы какого-то газа или дыма; когда же они подходили к кучам мусора, из-под ног у них вихрем вспархивали птицы, кормящиеся падалью. Первобытные твари, которые теперь разлагались на территории градшафтов, расположенных вдоль побережья Северного и Балтийского морей, в Западной Франции и в Германии, превратили улицы предприятия площади в зеленовато-бурую бурлящую топь. Еще когда они двигались, росли, терзали друг друга, они, так сказать, сочетали браком дома землю и всё живое; образовалась новая почва; над ней веял ветер; привлеченные запахом, стекались в эти места дикие звери. Поток переселенцев с востока катился по Северо-Германской низменности; потом он двинулся через Южную Германию, соприкоснулся с хорошо вооруженными бранденбуржцами и увлек за собой сколько-то людей из тамошних военных союзов. Среди переселенцев попадались и азиаты, и метисы из русских степей. Все они селились на руинах старых городов. И вскоре спускались в шахты.