Горы моря и гиганты
Шрифт:
— Благодарю небо за то, что ты согласился. Ах, Сервадак, отойди же от дерева: под деревом ты не станешь красивее. Ты такой бледный, будто покинул Лондон только вчера.
— Я уже сто лет как его покинул. Неправда, что я не загорел. Я ведь работаю. Взгляни на мой виноградник, Свет-Моих-Очей.
— Я принесла тебе яркую куртку.
— Ну так иди же сюда!
Она подбежала к нему.
— Не хватай меня, Сервадак. Сними рабочую блузу. Видишь, это зеленая шерсть. Тебе нравится? Куртка красивая. Ах, она будет тебе к лицу!
— Правда? Ну-ка покажи. Вот, надел. Ну и как я тебе?
— Отлично,
— Я буду ее носить всегда.
— Не надо, не хватай меня. Хочу на тебя посмотреть. Ну, разве не красавец? Пойдешь завтра со мной петь песни?
И она радостно повела Сервадака через его поле, по пути окликнув кустики фасоли, показав своего друга лавровишне:
— Теперь, Лавровишня, Сервадак тебе изменил. Он больше не сидит с тобой. Ему нужен солнечный свет. Он хочет двигаться. И должен покрасоваться перед другими.
Она привела его на свое поле:
— Это Сервадак. Вам нравится его зеленая куртка? Ведь правда, она красива, как мой платок? Постой, я обовью твою шею фасолевым усиком. Ну, Усик, что скажешь о куртке Сервадака?
— Дай его сюда.
— Пусть он будет на твоей шее.
— Я хочу взять его в руки. Он же от тебя. Ты его растила. А когда он увянет, я спрячу его в ладонях, и он будет жить в моих руках, в плечах — нет, это ты будешь там жить.
Она, вздохнув, отвернулась.
— Что с тобой, Свет-Моих-Очей?
— Называй меня как-нибудь по-другому.
— Но ты правда мой свет.
— Не называй меня так. Я хотела бы, чтобы меня звали Крокусом, или Ветерком, или… Чтобы я, как и прежде, звалась Майеллой.
— Ты грустная.
— Да. Тебе не нравится мой фасолевый усик, Сервадак, тебе ничего не нравится. Я уже снимаю его.
— Свет-Моих-Очей…
— Называй меня Майеллой. Тебе ведь и свет не нравится.
— Ох!
— Да, вот тебе и ох, Сервадак, мой ночной мотылек. Ты болен Лондоном.
— Я, Майелла, раньше почти не общался с людьми. Но теперь у меня есть ты. Не сердись.
Смуглая Майелла ни с кем своими переживаниями не делилась. На общей встрече она ни словечка не сказала Диуве, руководительнице этой группы змей. Сервадак часто приходил и приглашал Майеллу в хижину; она, счастливая и печальная, совершала с ним любовное странствие. Ждала, не изменится ли он. Но он после каждого странствия возвращался к ней с еще более дикой тоской. Ее поле примыкало к полю Сервадака. Полдня его взгляд блуждал по древесным стволам, по земле, по стручкам, по пряным цветкам артишока на ее поле. Она все ждала, что он залюбуется травами или фруктовыми деревьями, порадуется ее курочкам. Он радовался, но его улыбка показывала, что радуют его не куры, а она сама. Их поля располагались на берегу спокойного озера. Майелла блаженствовала, плавая в теплой безмятежной воде; Сервадак наслаждался, купаясь с ней рядом; в воде она позволяла, чтобы он ее целовал-обнимал, видела его пылающее лицо. Убегала к себе в хижину, бросалась на постель: «О что же, что же, что же мне делать? Что тут поделаешь! Ну разве он не болен?! Я бы и хотела быть с ним поласковее, но он так ужасен. Он страдает. И готов меня проглотить. Что же мне делать».
Она попросила, чтобы ее отвели к Диуве — мягкосердечной правительнице с сияющими глазами.
— Знаешь, Майелла, что я тебе скажу? Ты со своим Сервадаком живешь слишком далеко от всех нас. Если бы ты жила ближе и приходила к нам чаще, ты бы уже поняла: таким случаям несть числа. Ничего особенного тут нет. Все мужчины и женщины радуются, когда обретают друг друга. После столь долгого воздержания. Они радуются чрезмерно.
— Мне его очень жаль, Диува. Он работает. Делает все, что требуется. Но ничто не приковывает по-настоящему его внимание. Он ест, не чувствуя вкуса пищи. Я убедилась в этом, когда он сидел у меня: ему было все равно, дам ли я ему огурец, или горчицу, или печеные трюфели. Он просто глотает, что ему ни предложишь, смеется и радуется.
— Это потому что ты рядом.
Майелла всхлипнула:
— Да, это потому что я рядом. Но разве он не безумец?
— Девочка моя! Так ведут себя многие.
Майелла расплакалась:
— Помоги мне, Диува. Сервадак хороший. В Лондоне он ужасно страдал. Он ничего там не видел, кроме машин, и игр, и бездельничанья. Он мне рассказывал. А потом он прибился к нам. Как хорошо могло бы ему быть у нас! Но пока что это не так.
Диува усадила юную Майеллу к себе на колени, задумалась:
— Одно я тебе скажу. Ты вот покинула Лондон… Но это еще не значит, что всю боль ты оставила позади. Майелла! Боль, несчастье — не только в Лондоне. Куда бы человек ни направился, они следуют за ним по пятам. Даже сюда, где все дышит нежностью, как в райском саду, — сюда, на берега Гаронны.
— Боли я не боюсь.
— Ты, Майелла, могла бы мгновенно убить Сервадака — в хижине, во время любовного странствия. Хочешь? Да, так поступали многие: и девушки, и мужчины. Это не доставит ему мучений. Всего один шаг — ты сама знаешь — отделяет странствие с любимым от смерти. Умрет вообще не твой друг, не Сервадак. Когда он, отрешенный, выгнется назад над твоим телом, потом позволит себе упасть, изольется в тебя — в этот момент в нем не будет души Сервадака. Ты лишь избавишь его от необходимости возвращения. Оставишь на той стороне. Что-то ты притихла…
Майелла долго молчала, сидя на коленях предводительницы, уткнувшись в ее грудь. Потом выдохнула:
— Не могу.
— Я уже поняла. Ведь ты и сама с ним странствуешь.
Майелла сидела, сгорбившись.
— Хорошо, моя девочка. Мы придумаем что-нибудь другое.
Майелла у ее груди пролепетала:
— Он такой нежный! Мой ночной мотылек. Не смогу я.
— Мы придумаем другое.
Майелла обняла женщину за шею:
— Ты рассердилась на меня, Диува.
— Не играй со мной, дорогая бабочка. Оставишь мне на время своего мотылька?
— Тебе?
— Может, я сумею его приручить. А может, он змея, настоящая змея с ядовитым зубом, и мне придется снять у него с лодыжки браслет.
— Я должна тебе подчиниться? Не причиняй ему зла. Я знаю, ты поможешь.
— Сервадак, Диува просит тебя зайти к ней.
— Я больше не пойду к другим людям, Майелла, мой свет. Никогда. Или ты хочешь меня прогнать?
— Но она желает тебя видеть…
— Ах, я теперь могу приходить к тебе. Я так долго сидел под лавровишней. Теперь я здесь. Я знаю, ты пожаловалась на меня,