Государыня
Шрифт:
— Всё истинно так. Матушка о том мне поясняла. Она же знала деяния всех великих князей близкого нам времени. Многих, от Ивана Калиты, она называла собирателями русской земли. Да вещала… — Князь подошёл к Миколе, сел рядом и начал говорить шёпотом: — Да вещала о том, что на мне прервётся род собирателей Рюрикова корня. Как она меня озадачила! С чего бы это?
Великий князь посмотрел на Соломонию, сидевшую далеко от него и вышивавшую парсуну [30] шёлковой и золотой нитями. Это была самая красивая россиянка из пятисот невест, из которых Василий выбрал
30
Парсуна (искажённое персона) — портрет.
— Всем взяла Соломония, и красой, и нравом, только вот второй год в супружестве, а никак не понесёт. Кто виноват? Знает ли о том Господь Бог? А может быть, ты знаешь, добрый человек? Ну, скажи, скажи!
— Рано о том стенать, государь–батюшка, — как-то очень строго ответил Микола. — У тебя вся жизнь впереди.
— Верно, верно, — опомнился Василий, устыдясь своего откровения, как всплеска в омуте.
Этому всплеску всё-таки была причина. Он перед тем вспомнил о сестре Елене и о том, что после десяти лет супружества она была бездетна. Почему? Василий не спросил у Ангелова о том, дабы не иметь полного срама, и задал вопрос, на который получил бы ответ:
— Ты, Божий человек, скажи мне вот о чём. Всего три года назад ты побывал в Кракове, видел, поди, Сигизмунда. Каков он? И что о принце думают поляки? Ведь Александр-то бездетен.
— Посильно мне ответить на твой вопрос, батюшка-государь. Я видел принца. Лик его впечатляет, и умом Бог не обидел. Вырос он в Кракове, и поляки питают надежды на него при новом разделении Польши и Литвы. Про Александра скажу мало. В Кракове за ним стоит жиденькая толпа поляков и чуть побольше литовцев. Судят его люди за то, что питию зелья хмельного подвержен.
— А о нраве Сигизмунда что скажешь? Всё поведанное тобой для меня полезно.
— О, Господи, — вздохнул Ангелов. — Никому не советую связываться с этим драчливым человеком. Он весь в своего батюшку Казимира: высокомерен и заносчив. Очень не любит православных христиан. Дай ему волю, он всех бы россиян вогнал в католичество.
Возникла тишина. Микола Ангелов откинул голову к стене, закрыл глаза, и у него мелькнула мысль: «Ну вот, гонцы уже в Кремле, они несут весть об исходе жития Александра».
Наступила полночь, и в это время в покое появился дворецкий Иван Мансуров.
— Батюшка–государь, прибыли из Кракова послы. Вести величают неотложными.
Василий посмотрел на Миколу Ангелова, покачал головой: дескать, ну и ну, — сказал Мансурову:
— Веди их сюда. Да скажи слугам, чтобы принесли медовухи и брашно [31] .
Мансуров поклонился и ушёл. Прошло совсем немного времени, как следом за Мансуровым вошли Карп и Глеб, а за ними слуги с подносами. Гонцы приблизились к великому князю, опустились на колени, и Глеб повёл речь:
31
Брашно — еда, пища, кушанье, яства.
— Государь–батюшка, присланы мы в Москву по воле королевы польской и великой княгини литовской Елены Ивановны. Велено нам сказать, что двадцатого
— Царство ему Небесное, королю польскому и великому князю литовскому Александру Казимировичу. — Государь перекрестился и спросил: — И что же, держава сиротствует?
— Да, государь–батюшка, потому как матушку Елену так и не венчали быть королевой.
— Что сказал сейм, кому быть королём?
— Мы уехали в день похорон короля, и о сейме ещё не было речи.
— Что ещё вам велела передать моя сестра?
— Сказано было государыней, что королём в Польше быть брату Александра, принцу Сигизмунду. Он в чести у вельмож Польши. Ещё государыня сказала, что как только Сигизмунд поднимется на престол, так пойдёт войной на Русь, отнимать взятые у Литвы земли. Нам же велено возвращаться в Вильно.
— Встаньте, — проговорил Василий. Глеб и Карп встали. — Боярин Иван, налей-ка им медовухи за исправную службу. Накорми и отведи в людскую.
Некоторое время Василий Иванович сидел молча, сосредоточенно думая обо всём, что произошло в Польше. В эти мгновения он был похож на своего деда по матери, властителя Пелопоннеса Фому Палеолога, прозванного в народе Деспотом: греческий суровый профиль, высокий лоб, крупный нос с малой горбинкой, под ровно подстриженной бородой чувствовался крутой подбородок. Нрав у Василия от деда Фомы. Он отважно шёл встречь даже отцу. Было же, когда тот хотел женить его на иноземке. Он выстоял в этом деле, сказав, что ему нужна русская государыня.
В эти минуты глубоких размышлений Василий Иванович дерзнул пойти против самой судьбы и достичь престола королевства Польши и великого княжества Литвы. Он счёл, что это ему посильно, что с восшествием на престол Польши и Литвы он добьётся окончательного воссоединения всех русских земель от Смоленска до Киева, Минска и Полоцка, кои до времён Мстиславовых входили в великую Киевскую Русь. Тогда, считал Василий Иванович, Русь будет самой могущественной страной в Европе и её по праву назовут великой державой. Смелые мысли двадцативосьмилетнего гордого и твёрдого властителя требовали действий. Он решил немедленно собрать близких к нему бояр и князей и вместе с ними обсудить первые шаги к польско–литовскому трону. Однако осторожности ради он спросил мудрого Миколу Ангелова:
— Добрый человек Микола, вещание твоё сбылось. Гонцы — вот они, и слово их о кончине Александра мы слышали. Теперь скажи, что нам делать?
Знал Микола Ангелов, что сказать великому князю, да побаивался, помня о его крутом нраве и нелюбии к покойному батюшке. Считал Василий, что батюшка затоптал его стезю детства и отрочества конскими копытами, продержал его в чёрном теле, пока не погасил в себе неправедную любовь к внуку. Ангелов мыслил, что великий князь должен был давно погасить в себе чёрный огонь. Ан нет, он всё время подпитывал его, ища пороки своего отца в его приближенных, в тех, кто любил Ивана Васильевича. Микола Ангелов был одним из них, потому и не мог сказать Василию, чтобы жил по примеру отца, сеял вокруг себя зёрна мира, а не войны. Но подобную выходку великий князь не простит, и Микола упорно молчал. Он, однако, понял, что ему не отмолчаться, и сказал то, что гасило в Василии Ивановиче желание метать молнии и обрушивать громы на голову бедного дьяка: