Харама
Шрифт:
— Но мы же были вместе, втроем.
— А теперь мы вдвоем. Меньше народа — больше кислорода, ты с этим согласен?
— Больше кислорода? А мне, знаешь, как-то душно. Я столько выпил, что еще не продышался.
— И я тоже, — засмеялась она. Приблизила к нему свое лицо и добавила: — Мне весело, понимаешь? — Глаза ее блестели. — Оставь Дани в покое: если ему хочется поспать, пусть его. Он же сказал, что мы ему мешаем. Слушай, Тито.
— Что?
В дымке, опустившейся на лощину, показалась колокольня Викальваро, потом — труба цементного завода в Вальдеррибасе. На всем лежала
— Помоги-ка мне, Кармела.
Вдвоем втащили велосипед на насыпь. Наверху остановились.
— Поцелуй меня.
Прямо перед ними, совсем близко, вздымалась глыба Альмодовара, пустынного темного плоскогорья, черневшего на фоне зеленоватого на западе неба.
— Музыка принадлежит всем! Патефон может быть чей угодно, а музыка — ничья! Музыка для каждого, кто ее слушает!
Уже не блестели бутылки на полках. Маурисио зевнул.
— Жаль, что вы были так заняты разговором и не попробовали сыр, — сказал алькарриец, — а овечий сыр — дело стоящее. Вот этот, — и он кивнул на пастуха, — хорошо его делает, хоть больше он ни на что не способен.
— Конечно, мне было бы приятно, если б вы его попробовали, — подтвердил пастух. — Чтоб вы узнали, что и тут есть кое-что хорошее. Я просто не решился отвлечь вас от разговора.
Вмешался шофер:
— Тихо, тихо, я скажу так: этот сеньор должен обязательно приехать сюда еще раз, да-да. Почему бы вам не приехать как-нибудь еще? Одному, без чад и домочадцев. Только предупредите заранее, мы тут забьем козленочка — правда, сеньор Клаудио? — и приготовим его так, что пальчики оближешь. На машине сюда добраться — пустое дело. Тогда посмотрите, что не только в Мадриде можно повеселиться, а то как же? И в деревне можно сварганить пирушку не хуже, чем в городе.
Он сердечно похлопал Оканью по плечу.
Фаустина вдруг обнаружила, что почти не видит чечевицу на клеенке стола. Подняла глаза на окно: краски в саду померкли, обесцветились, слиняли и слились в пепельно-серую тень. Она сняла очки и положила их на стол.
«…в пучине грозной — морскому волку — пришел конец».
Очки были в оправе из черной пластмассы. Она встала со стула и пошла к выключателю.
— Значит, помните, когда только захотите. Предупредите дня за два, и мы тут мигом организуемся. Вот увидите, как будет здорово.
— Хорошо, но пока это невозможно. Вот Маурисио знает, правда? Не подумайте, что я не хочу: если б мог, то с большим бы удовольствием. Ко все равно я очень благодарен вам за добрые намерения.
— Какая там благодарность? Не за что благодарить. Это ерунда. Главное, чтоб приехали. А не то мы…
— Да тут ни шиша не видно! — закричал Кока-Склока. — Темно, хоть глаз выколи! За чем дело стало? Ну-ка, Маурисио, побольше внимания гостям да поменьше экономии электричества! А то здесь бедный сеньор Эснайдер поворачивает костяшку к свету, чтобы видеть игру! Наверно, дублет по единичкам принимает за глаза Кармело!
— Да замолчи ты, урод ярмарочный! —
— Еще кто из нас ярмарочный урод! Помолчал бы, ногастый![23] У тебя одна нога во Франции, другая — в Португалии!
— Вы только посмотрите на этот собачий огрызок! Еще смеет возводить на своего ближнего! Видать, перемудрили твои родители, производя на свет эдакое чудо морское! Преподнесли нам подарочек!..
Маурисио включил свет.
Из кухонного окна в сад упал сноп света. И рассеялся в неясном вечернем сумраке.
— Ну что ты скажешь, — воскликнула Петра, — вот-вот ночь настанет. Да уже темно.
В саду появился наконец Фелипе Оканья, он подошел к столику, где сидели его родные.
— Ну что ж тут такого, мы просто воспользовались музыкой. Это же никому не повредило. А патефон работал с большей отдачей.
— Да, конечно, но все же устроили толкотню. Кто вам мог в этом помешать?
— Ладно, давайте мы будем крутить ручку для следующей пластинки, разделим труды, и квиты, согласен?
Самуэль вытащил трубку для курения гашиша, раскурил ее и передал Сакариасу.
— Тоже мне два наркомана! — сказала Лоли. — Что за удовольствие тянуть эту дрянь?
— Поглядите на Фернандо, он уже завелся с теми ребятами.
— Куда он только не сует свой нос…
— И ты разрешаешь ему курить эту отраву?
Мария Луиса пожала плечами:
— Почему бы и нет?
— А может, у тебя воображение разыгралось! Думаешь, что с тобой отчаянный парень, и только потому, что он курит всякую дрянь.
— Ничего подобного. Просто, если ему нравится, зачем я буду мешать?
— Так ведь для здоровья очень вредно.
— Ну что же? Поставите еще пластинку?
— Подожди, отдохни хотя бы немного. У нас их всего пять, так и крутить одну за другой?
— Пять — это десять.
— Не у всех есть обратная сторона, кажется, у двух нет.
— Ну, пусть восемь. У нас и времени не хватит все их прокрутить.
— Ладно, Марияйо, мы сими знаем, детка. Не надо на нас давить, нам и без того тяжко, не приставай.
— А для чего себя обманывать?
— Так его, я его знаю!
— А что чувствуешь, когда куришь это? — спросила Мели Сакариаса.
— Попробуй, Самуэль набьет тебе трубку.
— Мне не решиться, страшновато. А что чувствуешь?
— Ну, плывешь.
— А что это такое?
Дорога шла вдоль чернеющей громады Альмодовара. Только один-единственный луч падал в темную пыль, бежал подле велосипеда. Но еще слабо поблескивал последний голубовато-серый отсвет на никелированном руле, возле рук Кармен, на соломе жнивья, на белых изоляторах столбов, которые несли сторожевую службу там, на западе, на плоскогорье. Позади высоко в небо подымался дым из трубы цементного завода в Вальдеррибасе, поднимался прямо в аспидное небо и, при полном безветрии, недвижно стоял над черными заводскими строениями, над пустынной площадью в Викальваро, над колокольней и едва различимым поселком. Кармен вздрогнула, потому что теперь стало слышно негромкое жужжание, бегущее по натянутым над их головой проводам.