Холод
Шрифт:
Вспомнив теперь эту историю, Филиппов безотчетно коснулся рукой своего члена и с легким сердцем вздохнул. С этим парнем уже больше года все было в порядке. Не вынимая руки из кармана пальто, он для верности и на этот раз посильней снова ткнул его пальцем – давних болевых ощущений как не бывало. Свои карманные манипуляции Филя старался проделать так, чтобы никто не заметил его бодрствующего состояния, однако, судя по напряженным голосам его «похитителей», им сейчас было явно не до него. Огарок одной свечи к этому моменту уже погас, и на потолке прямо над Филей, как в первой сцене «Макбета», раскачивались три гигантские уродливые тени. Странным образом вынырнувшая из прошлого давняя Филина любовь, ее некрасивая красивая дочь и совершенно чужой мальчик Тёма сгрудились вокруг оставшейся у них последней свечи, позабыв о своем нетрезвом столичном трофее.
На кухне становилось все холодней. Филя незаметно сделал губы колечком и выдохнул, чтобы проверить, пойдет ли изо рта пар. До этого пока не дошло, но оставаться и дальше совсем без движений было уже некомфортно. Вино практически отпустило, а гудящая духовка не могла удержать тепло в такой большой кухне, рассчитанной на центральное отопление. При температуре на улице ниже сорока и с учетом старенького окна, которое было закрыто далеко не так плотно, как этого бы хотелось, и потоки ледяного воздуха от которого Филиппов ощущал не только кожей, но и, как ему уже казалось, всей поверхностью своего глупого пальто, – при этих непростых обстоятельствах, а главное, при его неподвижности, очень скоро он должен был совсем замерзнуть. Его понемногу начало колотить. Дрожь поднималась изнутри сначала пробными робкими волнами, как бы урывками, оставляя после себя блаженную тишину, которая возникает в паузах между приступами икоты, но постепенно эти паузы становились короче, содрогания все заметней, а Филя – все трезвей и несчастней. Он понимал, что пора было шевелиться, возвращаться к жизни, проявлять себя, но какая-то глубинная внутренняя лень заставляла его терпеть.
Филиппова совершенно не напрягало то, что у него вдруг появилась взрослая дочь. Эта новость его ни на секунду не взволновала. По большому счету ему было все равно – врет девчонка или говорит правду, но вот принимать участие в дискуссии на эту тему ему сейчас катастрофически не хотелось. В качестве бездыханного тела все претензии на отцовство принимались пока лишь как корреспонденция «до востребования», а заглянет адресат за своей почтой или нет – это всегда неясно.
– Что будем делать, если тепло так и не дадут? – говорила тем временем тень погрудастей.
– Мам, ты совсем уже? – нервным шепотом отвечала ей тень поизящней. – Мы же тут все замерзнем.
Из прихожей долетел требовательный стук в дверь.
Тени на потолке замерли, надеясь, видимо, что стук не повторится, но в дверь снова заколотили.
– Кто это?
– Я-то откуда знаю. Иди спроси.
Филиппов ощутил волну холода, когда кухонная дверь на пару мгновений приоткрылась, а еще через несколько секунд услышал в прихожей нервные голоса.
– Мама, кажется, – негромко сказал Тёма.
– Блин… Что будем делать? – спросила Рита.
– Нормально все. Ты просто молчи.
Нервные голоса приближались. По интонациям Филиппов тоже узнал Зинаиду, а следом за нею и Павлика. Инга им практически не отвечала.
– Где он? – повторяла Зинаида. – Тёма! Ты слышишь меня? Где ты?!
Войдя в кухню, они остановились рядом с диванчиком, на котором бессловесно пребывал Филя. От их спин повеяло диким холодом.
– Зина, я же говорил – он в порядке, – сказал Павлик.
– Собирайся, – отчеканила она, не обращая на слова мужа никакого внимания.
– Может, нам всем сесть и поговорить? – подала голос Инга.
– Тёма, я кому сказала!
– Послушайте, Зина…
– Не трогай меня! Руки убрала! Быстро!
Инга, которая едва коснулась локтя Зинаиды, тут же отшатнулась, как будто ее ударили.
– Тетя Зина, вы совсем обалдели?! – Рита буквально зазвенела от внезапной обиды.
– А тебя вообще никто ни о чем не спрашивает. Сядь и молчи. Еще раз увижу рядом с моим сыном – пожалеешь!
– Зина, – попытался утихомирить жену Павлик. – Девочка здесь ни при чем.
– Зато ее мамаша при чем! Ты сюда вместо гостиницы приезжал, когда мотался в эти свои «командировки»? В эту квартиру?!
Филиппов понял, что лучшего момента для бегства у него уже, наверно, не будет. Поднявшись неловко на ноги и продолжая изображать бессловесную тварь, он скользнул из-за спин Зинаиды и Павлика к двери. В прихожей была абсолютная темнота, но он сумел нащупать замок и открыть его. Из кухни у него за спиной летел голос ревнивой Зинаиды.
Филиппов слышал ее почти два этажа. Дверь за собою он не закрыл – хотя, разумеется, в подъезде от этого светлее не стало, – поэтому, натыкаясь на ящики для картофеля, мог еще некоторое время разобрать нелестные, тяжелые, как булыжники, эпитеты Зинаиды. Когда он сообразил, что все ящики вытянулись по левую руку, и прижался к правой стене, голос наверху наконец устал. Ему, как и Филе, тоже, видимо, нелегко было пробиваться сквозь кромешную темноту.
Выскочив на крыльцо, Филиппов ослеп от нестерпимо яркого света. Прямо в дверной проем были направлены фары какой-то машины, стоявшей напротив подъезда. Филя зажмурился, но едкие слезы все же успели брызнуть из-под вялых помятых век. Самому Филиппову его веки в этот момент показались бумажными, и при этом бумагу, из которой они были сделаны, какой-то шалун долго теребил пухлыми и влажными от пота ладошками, отчего она совершенно пожухла, стала серой, невнятной, больной. Безжалостный свет легко проникал через эту ненадежную завесу и пробивал филипповский череп до самого затылка.
Машина фыркнула, окутавшись белыми клубами выхлопных газов, и с хрустом двинулась задним ходом. Фары ее продолжали слепить стоявшего на крыльце Филю. Воздух от мороза скрипел и похрустывал, как льдинки под колесами отъезжающих «Жигулей». В сияющей мгле что-то блестело и переливалось, но Филе от этого праздника становилось лишь хуже. Слезы мгновенно застыли в уголках глаз, ресницы слиплись, как будто их густо смазали клеем, дыхание жестко перехватило, а по ушам, по лысине, по неожиданно беззащитным ногам под тонкими брючками полыхнуло настоящим ожогом.
Обычно Филя не отдавал себе отчета в том, что эти части тела у него существуют, что в принципе он из них состоит. Нельзя сказать, чтобы он умалял их значение – нет, они просто не интересовали его, находясь где-то на самой дальней периферии его представлений о самом себе, и когда он говорил о себе «я», то в это «я» не входили ни уши, ни лысина, ни коленки, ни ляжки, однако сейчас он реально почувствовал, что все это у него есть и, скрюченное, вот-вот погибнет. Холод безжалостным маркером обозначил, где у него что, и досужие домыслы о нездешней сути таланта, делавшего его будто бы не таким, как все остальные, скукожились и превратились в облачко пара, которое в испуге дрожало у его резиновых, непослушных от холода губ.