Холод
Шрифт:
– Тварь, – пробормотал Филя, гулко роняя на пол никчемный стеклянный труп. – Выбрала же момент.
Перед входом в подъезд его вырвало. Рита и Тёма, обутые в унты из оленьих камусов на войлочной подошве, легко поднялись на высокое обледеневшее крыльцо, а отставший от них Филиппов беспомощно замахал руками, заскользил по ледяной корке своими нелепыми кедиками Kris Van Assche и с глухим стоном изверг из себя небольшой водопад. Вино, судя по вкусу того, что из Фили исторглось, совершенно в нем не переварилось, а просто было перелито сначала из бутылки в него, как в бурдюк, а затем – на ледяные наросты, громоздившиеся перед крыльцом. Филиппов, уже не раз в этом смысле служивший для спиртного транзитным вьючным животным, ничуть не смутился, махнул рукой своим
– Очень плохое вино, – сказал он Рите и Тёме, входя следом за ними в абсолютно темный подъезд. – Настоящая бормотуха. Как «Вера Михайловна» в далеком детстве.
– Какая Вера Михайловна? – спросила Рита, подсвечивая мертвенно белое лицо Филиппова дисплеем своего телефона.
– Вермут в народе так назывался. Только это был не вермут.
– Пойдемте скорее, – потянул его за рукав Тёма. – У меня батарейка садится. К тому же в квартире наверняка теплей.
В подъезде действительно было холодно. Не так, разумеется, как на улице, но пар изо рта валил весьма ощутимо. Филя шумно выдыхал его, шмыгал носом, тер негнущимися ладонями свое снова чужое лицо, косился на идущую позади него Риту, которая светила ему под ноги телефоном, смешно постукивал копытцами одеревеневших на морозе кедиков и то и дело с грохотом натыкался на огромные ящики, загромоздившие весь подъезд. При этом его режиссерские рефлексы автоматически насиловали ему мозг. Представляя себе – буквально против собственной воли – эту жалкую процессию со стороны, он видел то муравейник в разрезе, в тесном ходе которого ползут три насекомых с фонариками, то глухую извилистую нору, в которой шуршат кроты, то завал бездонной шахты, где пробиваются к выходу потерявшие всякую надежду шахтеры, и от этих образов на сердце у него становилось все муторнее, все безнадежнее, все злей.
– Они что, до сих пор держат вот так картошку? – выдавил он сквозь зубы, стукнувшись о снарядный ящик с гигантским амбарным замком и уже нарочно пиная его во второй раз.
– Конечно, – ответила Рита, проходя вперед. – А где им ее держать?
– В самом деле, – буркнул Филя. – Не в магазин же ходить. Слушайте, нам долго еще? Или вы ждете, пока я себе ноги сломаю?
– Два этажа осталось, – ответил Тёма и двинулся дальше.
Рита пошла следом за ним, но Филиппов не тронулся с места. Дождавшись, когда блеклые отсветы телефонов перестанут дрожать за перилами следующего лестничного пролета, он опустился на пол и затих между двумя картофельными ящиками. Запах плесени и подгнившей влажной земли успокаивал его. Страх отступал, и Филя с наслаждением прижался щекой к шершавой стенке левого ящика. Доски были необструганные, но ему ужасно захотелось потереться о них лицом, растереть в кашу свой темный непонятный страх. «Никуда не пойду», – сладко подумал он, прильнув к ящику, и тут же зашипел от боли. Помимо засаднивших ожогов, он ясно ощутил две или три занозы, вонзившиеся ему в лицо.
Наверху мягко и быстро зашлепали войлочные подошвы Риты. Филя вскочил на ноги и пристроился к ящику, совершая непристойные собачьи движения.
– Что вы делаете? – удивленно сказала Рита, направив на него свой телефон.
– Доминирую, – повернулся он к ней. – Я доминирующий самец. Эти уроды должны знать свое место.
– Какие уроды? – изумление в ее голосе достигло верхней границы.
– Ящики. Если б ты знала, как они меня достали. Ненавижу их с детства.
– Круто, круто, – засмеялся Тёма, перегибаясь через перила сверху и тоже подсвечивая Филиппова телефоном. – Новый спектакль репетируете?
– Нет. Ищу смысл жизни.
– Пойдемте. Там наверху его наверняка больше.
Через десять секунд они остановились у обитой мерцающим дерматином двери, и Тёма нажал кнопку звонка.
– Нет же электричества, – сказала Рита. – Посвети на замок.
Убрав свой телефон, она зазвенела ключами, и несколько секунд на лестничной клетке стояла почти полная тишина, которую нарушал один Филя. То ли от того, что ему показалось, будто он задыхается, то ли все же от страха Филиппов втягивал холодный воздух и выдыхал его так напряженно, с таким шумом и даже усердием, как это бывает на приеме у врача,
– Блин, – негромко сказал Тёма.
– Да что же такое! – сорвалась Рита и заколотила по двери рукой. – Мам! Открой дверь, мама!
В темноте что-то клацнуло, повеяло долгожданным теплом, и в обозначившемся проеме перед ними возникла еще одна человеческая фигура. В руке у фигуры, как и у Риты с Тёмой до этого, вместо фонарика тоже мерцал телефон.
– А сразу нельзя было открыть? – с упреком сказала Рита, проходя мимо фигуры в квартиру. – Я полчаса, наверное, с этим замком ковырялась.
– Так мне-то откуда знать, кто это ковыряется? – проговорила фигура. – Вы же молчали все.
Она посветила телефоном на Филиппова и на Тёму, все еще не предлагая им войти.
– Свет ушел минут сорок назад. Мне одной страшно.
– По всему городу отключили, – сказала Рита где-то уже в глубине квартиры. – Вы долго там стоять будете?
Насчет ее красоты Филя погорячился. Если в гостинице – при полном еще тогда освещении, но в декорациях полусна – ему показалось, что его похитила совершенно какая-то неземная красотка, то здесь ему хватило дрожащего света пары свечей, чтобы разглядеть, как все обстоит на самом деле. Красота Риты скорее подразумевалась, чем существовала физически. Она просвечивала из нее, она имелась в виду, но не заявляла о себе впрямую. Ее красота как будто не хотела навязываться, как это бывает с гордыми и при этом стеснительными людьми, которые не решаются или находят ниже себя принимать участие в общем веселье, но и не уходят совсем, высокомерно и сдержанно оставаясь поблизости, как бы говоря всем вокруг – я здесь и со мной надо считаться.
Нет, дело было не в ее внешности. На фотографиях, где отсутствует подлинный, внутренний человек, а фиксируется лишь одна оболочка или, что еще хуже, фантазия фотографа, она, скорее всего, выглядела вполне заурядно. Просто лицо, просто улыбка, прическа такая же, как у сотен и сотен других. Но когда это все представало в движении, в постоянной живой пульсации, в перемене, в непрестанном развитии, в скольжении, в безостановочном непрерывном танго, которое она вела со своей жизнью, ее черты наполнялись яркими смыслами существа, живущего внутри нее, никак не смирившегося с этим просто лицом, просто улыбкой и прической такой же, как у сотен и сотен других.
Получалось, что Филя в гостинице мгновенно и безошибочно уловил дыхание именно этого внутреннего существа, а не сумму заурядного носа, обычных бровей, ничем не примечательного рта и несколько тяжеловатого подбородка.
«Нас не надуешь, – горделиво думал он, радуясь безотказному своему профессиональному чутью. – Мы все видим».
Впрочем, не исключалось и то, что ему просто надо было хоть как-то объяснить самому себе, почему он согласился уехать из гостиницы по первому зову девушки с такой заурядной внешностью. Все, что угодно, но его самооценка ни в коем случае не должна была пострадать.
При этом такая мелочь, как близкое к ступору состояние, разумеется, ничуть этой самооценке не угрожала. Филе было плевать на то, что при входе в чужую квартиру он опять едва не грохнулся в обморок. Если бы не хорошая реакция Тёмы, он с удовольствием растянулся бы в огромной холодной прихожей, предоставив незнакомым людям заботы о своем беззаботном и пьяном теле.
Стоявший на пороге квартиры позади него Тёма подхватил Филю за плечи и, обняв его, как обнимает впервые прыгающего новичка парашютный инструктор, потащил по бесконечному входу куда-то в Аид. На кухне Филиппова сложили в угол на небольшой диванчик подобно приготовленному к стирке белью – заботливо, но немного рассеянно – и продолжили свою жизнь, за которой Филя с интересом стал наблюдать, стараясь на всякий случай не выдать своего жизнеспособного статуса. Впрочем, в глубине души он догадывался, что не сможет выдать его, даже если захочет.