Хозяин Фалконхерста

Онстотт Кайл

— Какой, Плон?

— На эти денежки мы преобразимся: купим новую одежду, карету — и вперед, в Алабаму! Не знаю, куда точно, но я намерен стать мужем богатейшей женщины на всем Юге. Она немного полновата и, кажется, косит, но чутье подсказывает мне, что ей позарез необходим мужчина. Я — как раз тот, кого ей недостает.

— Надеюсь, что на этот раз тебе не придется меня продавать. Устал я от этого занятия!

— Как только денежки Фалконхерста станут моими, я дам тебе свободу. Погоди, Кьюп, а где мы проведем эту ночь?

— Сегодня утром ты приглянулся Клотильде, Аполлон.

— Ты все равно нравишься ей больше, чем я. Я же собираюсь посвятить ночь

сну. Хватит с меня одной бессонной ночи. Так что занимайся Клотильдой сам.

Они зашагали к дому мадам Ламартин по улицам, погружающимся во тьму, больше не стараясь изображать господина и раба.

— Аполлон! — обратился Купидон к брату.

— Что, Кьюп?

— Знаешь, Аполлон, сдается мне, ты был бы гораздо счастливее, если бы стал таким же ниггером, как я, а не корчил из себя белого.

Аполлон ничего не ответил, но про себя подумал: «Я и есть белый, черт возьми! Я белый!»

23

Узкая пирога бесшумно скользила по маслянисточерной водной поверхности. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь мох на ветвях столетних деревьев, сами приобретали изумрудный оттенок. Глубокую тишину нарушали только неясные птичьи выкрики да тихий плеск, издаваемый мокасиновой змеей, извивающейся на воде. Кьюп занес шест, метя змее в голову, но промахнулся. Аполлон осторожно переменил позу и с улыбкой сказал брату:

— Мы почти дома, Кьюп. Как это здорово — возвратиться домой!

— Было бы еще лучше остаться здесь навсегда. Охотились бы, рыбачили, ловили зверье в силки, меняли девок! Жили бы под материнским крылышком. Славное у нас здесь местечко, и еды хватает. Почему бы нам не остаться в Ле-Шен, Аполлон?

— Если все пойдет хорошо, а другого я и не мыслю, то я никогда больше тебя не продам, Кьюп. Мы будем вести роскошную жизнь. Когда окончится война, переберемся в Нью-Йорк, устанем от Нью-Йорка — подадимся в Лондон, Париж, Рим. Мы еще поглядим на мир, Кьюп! Причем, — он понизил голос, — как джентльмены.

— Это ты будешь джентльменом, Аполлон, а я навсегда останусь чернокожим.

— Лучше быть богатым чернокожим, Кьюп, чем белым оборванцем. К тому же ходят слухи, что француженки без ума от таких цветных парней, как ты.

— Но мне все равно суждено оставаться твоим слугой. — Кьюп хорошенько оттолкнулся шестом и присел. — А я устал называть тебя то «массой Аполлоном», то «массой Антуаном», то «массой Гиацинтом», то «массой Шарлем». У тебя такая уйма имен, что в них немудрено запутаться. Какое ты выберешь в следующий раз?

— В следующий раз я буду самим собой — Аполлоном Бошером с плантации Ле-Шен. В конце концов, Бошеры — звонкая фамилия, почтенное креольское семейство.

— А мне, значит, оставаться у тебя в услужении?

— Как же иначе, Кьюп? Тебе на роду написано быть слугой. В этом нет ни моей, ни твоей вины. Разве я виноват, что наш отец сделал меня белым, а тебя черным? И ты в этом не виноват. Выше голову, mon frere [8] , разве так уж противно быть моим слугой? Бывают гораздо худшие хозяева. Разве я хоть раз ударил тебя плеткой? Ты живешь в свое удовольствие.

8

Братец (фр.).

— Служить тебе еще куда ни шло, но спать с черномазыми, довольствоваться негритянками, объедками с господского стола, кланяться белым — вот что невмоготу!

— Возможно,

кое-что удастся изменить. Там, куда я собираюсь отправиться, я предоставлю тебе отдельную комнату и обеспечу нормальную еду. Вот только белой женщины ты не дождешься. А вообще-то ты счастливчик: забавляешься с женщинами, когда тебе этого хочется. Не забывай, что для меня это — труд, почти лишенный радости. Это тяжкая работа — спать с женщиной, которая тебе не нравится, даже если она белая.

— Этого я никогда не пытался делать, да и не хочу. — Кьюп воткнул шест в дно и, проведя пирогу мимо песчаной отмели, свернул в узкую протоку. — Вода поднялась высоко, поэтому можно проплыть коротким путем.

Отсюда до обоих берегов было рукой подать, мох свисал с ветвей так низко, что братьям постоянно приходилось отводить его от лица. Пройдя за четверть часа узкую протоку, они оказались в широком русле, золотящемся в лучах предзакатного солнца. Здесь, на глубоком месте, Кьюпу пришлось отложить шест и взяться за весла: от его мощных гребков пирога стремительно заскользила поперек речного русла к пристани на противоположном берегу. Из-за дубов и раскидистых магнолий проглядывал кирпичный дом с поднимающейся в алеющее небо струйкой дыма из трубы. Кьюп стал грести с удвоенной энергией. Несколько минут — и пирога ткнулась в подгнившие опоры пристани. Выбрав местечко попрочнее, он взобрался на дощатый настил, подтянул пирогу и, не давая ей раскачиваться, помог Аполлону перейти на сушу, после чего перенес на настил саквояж, картонный ящик и несколько небольших узлов. Здесь Аполлону незачем было корчить из себя хозяина: он сам потащил на берег свои узлы.

Сейчас, без рубах, в одних штанах из грубой мешковины, братья были еще больше похожи друг на друга. Конечно, Купидон был крестьянином, а Аполлон аристократом, Купидон негром, а Аполлон белым человеком. Однако, торопясь по тропинке к дому, они перестали быть хозяином и слугой, а снова превратились в братьев, радующихся возвращению домой.

Поворот тропинки — и деревья расступились, открыв взорам дом. Постройка было скромной, не чета величественным усадьбам плантаторов-южан, однако архитектор, возводя ее, помнил о пропорциях. Дом имел высокий цоколь и полтора этажа; покатая крыша образовывала козырек над верандой, протянувшейся вдоль всего фасада. На веранду выходили высокие французские окна, под крышей располагались помещения мансарды. В период процветания к дому был пристроен ряд ионических колонн, давно нуждающихся в покраске. Вместо одной колонны у самого крыльца красовалось бревно с обвислой корой. Перила веранды напоминали теперь обломанные зубья на расческе. Некоторые стекла в окнах были заменены тканью или бумагой. Недавний ураган выворотил с корнем дерево, которое по счастливой случайности не проломило крышу, а уцепилось ветвями за одно из мансардных окошек и так и осталось в подвешенном положении. У прогнившего крыльца расхаживали куры, разбежавшиеся, стоило братьям приблизиться, в разные стороны.

— Здравствуй, мама! — еще издали крикнул Аполлон. — Вот и мы!

— Мы здесь, мама! — подхватил Купидон.

Опустив ношу на пол веранды, братья замерли у распахнутой двери. Первой появилась женщина благородной наружности, с высоко уложенными седыми волосами, поддерживаемыми черепаховым гребнем. На ней было опрятное, но ношеное платье из тонкой белой материи, подпоясанное синей лентой. Ее лицо цвета чайной розы вспыхнуло, темные глаза впились в Аполлона.

— Сынок, сынок! — крикнула она и заключила сына в объятия, преградив путь темнокожей женщине, появившейся в двери следом за ней.