Хватка
Шрифт:
Сон мягко подхватил его на руки и, видно от того, что все мысли его долгое время носились вокруг того злосчастного подземного хода, образы сновидения оказались там же.
Виделось Петрухе, что снова идет он под землей, и ему также не страшно и даже хорошо, но не потому, что он жжет газеты и может не бояться темноты, а потому, что ведет его руку великан, тот самый, чей череп они откопали у сарая агронома. Сам же шагает рядом, сквозь землю, как сквозь воду, смотрит на Петруху сурово и молчит. Петрок косился на него и чувствовал, что сам он также безбедно двигаться в земле не сможет, даже во сне, но вот ход кончился, и оказалось, что и он вместе с великаном спокойно проскользнул в какое-то покрытое пылью помещение. Вдруг загремел голос исполина, задрожал пол под ногами:
— Недолго же они спали. Пришла пора проснуться следующему мечу! Пойди с ним в сердце врага! Только этому клинку достанет силы расколоть на две части каменной стеной медвежью берлогу…
Пол дрожал от его голоса так, что Петрухе стало щекотно, и он открыл глаза.
У сундука стоял дед и тряс внука за большой палец ноги, что торчал из-под покрывала:
— Вставай, Петр Ляксеич. Пан Юзеф пришел снять с поста солдата, что у сарая. Ты что, не отвел им вчера Дуная?
— Не, деда, — протирая глаза, потянулся внук, — часовые менялись и ничего не говорили, а сам я…
— Все верно, — глядя в окно, на то, что там делает во дворе поляк, согласился дед, — было б им так надо, уже давно прислали за собакой. Одевайся. Иди, вяжи Дуная за ошейник, поведем его к Правлению.
— Я сам отведу, диду…, — дернулся Петрок, но старик положил ему на плечо свою толстопалую руку и добавил:
— Не надо одному, внуче. Недоброе немцы творят. Ты пойдешь, а я следом… Отведешь пса и сразу домой. …И никаких там разговоров, понятно? Хватит, один раз уже влип в историю.
Петрок никогда раньше не слышал в голосе деда ничего подобного. В нем были и затаенный страх, и боль, и какая-то странная, скрытая жалость к внуку.
Вышли из хаты они вместе. Дед заботливо подал Петрухе приготовленный для пса, короткий кусок веревки. Пан Юзеф, глядя на то, как оголец направился к открытым воротам сарая, расстегнул кобуру и вынул пистолет. Дед, видя это, стал перед ним, словно охраняя важного пана от собаки, но на самом деле закрывал собой внука, что в это время выводил во двор заметно прихрамывающего Дуная.
Пес, едва только унюхал стоявшего у забора солдата, тут же ощерился и стал рычать в его сторону. Петрок чудом успел покрепче вцепиться в веревку, потому что ещё через секунду, собака вдруг бросилась в сторону побелевшего от страха часового и тот, отскочив назад, едва не выломал старое прясло.
Петрок, от греха подальше, перехватил Дуная за ошейник, и озлобленный зверь, от которого сейчас можно было ожидать чего угодно, воспринял это нормально, признавая над собой власть молодой руки.
— Веди его к Правлению, — отступая назад, сказал пан Юзеф и, в тот же миг Дунай бросился и к нему. Петр Ляксеич повторно одернул пса и поволок его к калитке.
Дунай шел за Петрухой неохотно, вертелся, отыскивая глазами чужаков, и лаял в сторону каждого из них. Этот странный эскорт с шагающим впереди юношей с собакой и сопровождающими их на отдалении солдатами неторопливо и без приключений добрался до Правления. У стены стояли сколоченные из тонких жердей носилки с клеткой, внутри которой уже была пустая миска, большая металлическая банка с водой, как видно из-под каких-то консервов, и темное, пыльное тряпье.
Солдаты приподняли клетку, подперев ее с одной стороны, и предусмотрительно отошли. Петрок устал бороться с Дунаем, взмок. Чувствуя, что теряет последние силы, оголец все же собрался и аккуратно, втащил пса на носилки, опустив сверху тяжелую клетку. Собака вдруг перестала лаять, застыла на месте и, просунув морду между сырыми, еще истекающими древесным соком прутьями, уперлась взглядом в Петруху. У того по коже пробежал озноб. Живтное все понимало, смотрело с упреком, словно говоря: «Ты меня оставишь? Отдашь им? Разве для этого ты меня спасал?»
Петрок отступил назад и вдруг уперся спиной в помощника Коменданта.
— Иди домой, mlodzieniec, — сказал тот, с опаской глядя в сторону Дуная. — Дальше уже не твоя забота…
Петруха опустил голову и, сделав несколько шагов, обернулся. Дунай продолжал смотреть ему вслед. Душа огольца рвалась из груди, наворачивались слезы, хотелось рвануть назад, поднять клетку и выпустить животное на волю, но …солдаты. Сделай Петрок так, они, не задумываясь, застрелят и его самого, и всех домашних.
Словно в полусне дошагал он до деда и, чувствуя странную слабость, уткнулся тому в грудь. Старик обнял его, и сам украдкой смахнул слезу:
— Тяжко, внуче, — тихо сказал он, — я знаю, каково это. Добрый был пес. И на что он им? Идем домой, ну! Чего раскис? Давай-ка, пока эти злыдни какой пакости для нас не придумали…
До дома Петр Ляксеич едва добрел, дед вел его под руку. У калитки ждала мать, и старик передал внука, что называется «из рук в руки» со словами: «Отведи, доню, мальца домой, пусть полежит. Что-то ему совсем нездоровиться…»
В хате, в которой вскоре Петруха остался один, было тихо и прохладно. Младшие по обыкновению где-то бегали, бабка и мать опять пошли к Пустовым, а дед, поговорив с кем-то из соседей у ворот, заглянул в дом, сказал, что сходит за рощу, глянуть уцелели ли его стожки вдоль придорожных канав.
Петрок увидел, как медленно проплыла в окне его тень, поправил подушку и закрыл глаза. Пережитое за последние дни тут же навалилось на него, пробуждая в чувствующем ломоту, ослабленном теле непроизвольные вздрагивания. «Это жар, — успокаивал себя Петруха, накрываясь одеялом, — точно так же было в прошлом году, осенью, когда я вымок под дождем, и ломило, и хотелось потягиваться, как будто только что проснулся…»