I wanna see you be brave
Шрифт:
— Это не так сложно, как кажется, — неожиданно для самой себя, произношу я.
Выхожу вперёд, достаю пистолет из-за пояса, поднимаю с земли подгнившее яблоко и прошу Лу отойти подальше и подбросить его в воздух. В этот раз я держу пистолет двумя руками, а не так, как делаю это обычно: одной, чтобы произвести эффект невероятной лихой крутости. Когда спускаю курок, чувствую глухую боль в кисти, но она незаметна, словно является моей частью — как ощущение ниспадающих на голые плечи волос или жар солнца на нежной коже.
Яблоко лопается на несколько частей и падает обратно на землю.
— Пап, — обращаюсь я, — мне кажется, есть смысл
Эта идея приходит мне в голову совершенно случайно, но, кажется, это — лучшее, что я могла бы предложить. По короткому кивку отца я понимаю, что он согласен.
Люди, никогда раньше с друг другом не контактирующие, оказываются организованнее, чем предполагалось, и спустя минут десять мы уже стоим в разных частях садов и разбираем оружие. В моей группе Лора, Айзек, Дэнни, Лидия, Зик, рыжие близнецы из Эрудиции и альтруистка. Я выдаю каждому по пистолету (лихачам, как более опытным, достаются автоматы) и говорю, что за потерю все будут отвечать собственной головой. Соседнюю с нами группу курирует Четыре. Иногда я смотрю на его сгорбившуюся спину и чувствую внутри дикую тяжесть и боль от потери. У меня был один брат по крови и один брат по духу, а теперь, возможно, у меня больше нет ни того, ни другого.
— Джессика, — зовёт меня Лора. Она вытягивает обе руки, крепко сжимающие пистолет, перед собой, щурит один глаз, высовывает язык и стреляет по банке, стоящей в нескольких местах от неё. Мимо. Даже не настолько близко, чтобы, если бы это был человек, попасть ему хотя бы в руку.
— Ну почти, — киваю я.
Остальные справляются не лучше — за исключением Айзека, Лидии и Зика, которые уже хорошо владеют оружием. Лидия потеряна. Она стреляет и попадает в цель со сто процентной точностью, но её руки всё равно дрожат, а взгляд бегает, пытаясь отыскать одну единственную опору. Я прохожу мимо неё и буквально на мгновение сжимаю её плечо. Останавливаюсь возле Зика, как раз тогда, когда он даёт свободу последней пуле в своём магазине.
— Поможешь собрать? — спрашивает он меня.
Я киваю, прошу свою группу немного передохнуть и иду к пням, на которых стоят подстреленные банки и коробки — наши импровизированные мишени. Там, в зарослях травы, мы, присаживаясь на корточки, принимается отыскивать отливающие бронзой пули. Первым молчание нарушает Зик:
— Прости.
— Нет, — я качаю головой и протягиваю к нему руку. Сжимаю его ладонь изо всех сил в попытке вложить в это прикосновение как можно больше раскаяния. — Это ты меня прости. Юрайа тоже остался там? Он жив?
— Да. Не только Юрайа — вся моя семья. Мы не успели предупредить всех до момента, когда Макс приказал открыть огонь. Они живы, но теперь они узники собственного дома.
Зик опускает глаза в землю. Я пересаживаюсь на колени, подползаю к другу и обнимаю его за шею.
— Скажи мне, что всё будет хорошо, — вдруг просит он.
И я говорю. Говорю, что мы справимся, спасём родных и, главное, переживём эту войну. А потом всё начнём сначала — в новом мире, где уж точно будет счастливы и свободны. Я стараюсь сделать свой голос как можно мягче, хотя на каждом слове он срывается. Мне так хочется, чтобы Зик поверил, потому что, возможно, в этом случае поверю и я.
Папа совсем не изменился. Он всё так же отказывается от зелёных овощей, отдавая предпочтение очень солёному картофелю, скрывает тот факт, что уже давно видит не так хорошо, как в молодости, и держит фотографию мамы на тумбочке возле шкафа.
Комната, в которой я когда-то жила, не изменилась. Кажется, тут до сих пор витает запах старой Джессики — той девчонки с длинными каштановыми волосами, которая никогда не могла и подумать, что сама изменится до узнаваемости.
Я стою напротив большого зеркала в полный рост и вот уже минут пять пытаюсь нарисовать ровные стрелки чёрным карандашом, который мне передала одна из прибывших лихачек. Раньше я делала это за минуту, а сейчас руки меня не слушаются, словно и не мои вовсе. Тяжело выдохнув, я опускаюсь на пол, скрещиваю ноги перед собой и снова стираю карандаш влажной тряпкой. На коже образуются серые тени, отлично гармонирующие с оттенком синяков под глазами. Я сплю, но не высыпаюсь — не чувствую того, что тело отдыхает. Все двадцать четыре часа я напряжена, как струна. Или тетива лука. И боюсь, как только расслаблюсь и выпущу ту стрелу, которая засела где-то внутри, больше никогда не смогу смотреть себе в глаза через отражение в зеркале.
Боль делает меня человеком. Я поняла это сегодня на тренировке, когда почувствовала её при отдаче автомата. Запястье ныло, но эта была необходимая боль. Она напоминала мне о том, что я ещё в сознании.
Я чувствую — значит, я живу.
Правда, также это значит, что меня можно ранить. Можно ранить — можно убить.
Я трясу головой и зарываюсь лицом в кусок ткани. Он пахнет пылью. Я хрипло кашляю.
— Что ты делаешь?
Я вздрагиваю, но не смотрю на пришедшего. Шаги за моей спиной определяются скрипами половиц, место, где незваный гость остановился — шорохом проседающего матраса.
— Почему ты не на ужине, Айзек?
— А ты?
Я ухмыляюсь. Отстраняю тряпку от лица и смотрю на парня через зеркало.
— Я пытаюсь снова выглядеть по лихому красивой.
— Ты и так красивая. Тебе не нужны чёрные карандаши. К тому же, ты сделала только хуже. — Я вопросительно приподнимаю бровь, Айзек смеётся: — Выглядишь так, словно сунула лицо в костёр.
— Ха-ха! — я передёргиваю плечами, но смех Айзека заставляет меня немного расслабиться и даже искренне улыбнуться.
С ним просто. Наверное потому, что он напоминает мне о тех днях, когда единственной проблемой была невыученная математика.
— Иди в кафетерий. Или тренируйся стрелять. За два года все навыки растерял, — настаиваю я.
Весь день я мечтала о драгоценном часе наедине с самой собой. Мне нужно было подумать в полной тишине, чтобы расслышать собственные мысли.
— Нет, — Айзек качает головой.
— Ты дурак? — восклицаю я не со зла. — Пожалуйста, иди… куда-нибудь.
Но Айзек не уходит. Наоборот, он откидывается на локтях на моей кровати, закидывает ногу на ногу и принимается напевать какую-то мелодию себе под нос. Я узнаю в ней песнь товарищей и цокаю языком.
— Ненавижу её.
Айзек тут же поджимает губы. Не могу понять, что именно в нём провоцирует каждый поступок: альтруизм или нежелание меня злить?
— Хочешь, принесу еду сюда? Лу сказал, что сегодня на ужин вкусный пышный хлеб с яблоками, кабачковые лепёшки, кукуруза и картофель.
При мысли от еде рот наполняется слюной. Я поворачиваюсь, чтобы согласиться, когда мне прямо на колени летит скромный букет полевых ромашек.
— Это что? — я беру букет в руки, и он тут же рассыпается на отдельные цветки.