Идя сквозь огонь

Зарвин Владимир

Этой ночью Харальду снились те, кого он любил. Хельга, Ингрид, Олаф, малыш Строри. Все были живы, и пирату казалось дивным, что он так долго мнил их погибшими.

Обе женщины, любившая его и любимая им, в том сне приятельствовали, его первенец Олаф отнюдь не был нем, а вечно хворавший младший сын отличался завидным здоровьем.

Они обитали на Готланде большой дружной семьей, где всем хватало еды, тепла и веселья. Харальду так не хотелось покидать чудный мир грез, возвращаться на остров, населенный разбойничьим сбродом со всей Европы!

Но Хельга,

властно положив ему руку на грудь, сказала, что его земной путь еще не закончен. Ощутив толчок, датчанин полетел куда-то прочь и вновь очнулся в своей наспех сколоченной, хибарке. Прекрасное видение растаяло, как утренний туман, и в душе датчанина воцарилась прежняя пустота.

В окошки из бычьего пузыря хмуро глядел заплаканный рассвет. Ночью прошел ливень, и, хотя ветер к утру разогнал тучи, на острове было сыро и неуютно. Горько усмехнувшись своим мыслям, Харальд встал и, накинув плащ, поспешил в трапезную.

Есть он любил в одиночестве, посему старался завтракать еще до того, как к месту кормежки сойдутся прочие островитяне. После поединка с метателем ножей никто больше не смел его задирать, но датчанину сие радости не прибавляло.

Прочавкав сапогами по свежей грязи, Харальд приблизился к трапезной и взялся за дверное кольцо, но его вдруг окликнул незнакомый голос. Обернувшись, датчанин встретился глазами с Ларсом.

— Не спится? — участливо вопросил его швед. — Как видишь, мне тоже!..

— Ветер переменился, — сухо произнес вместо приветствия бывший пират.

— Тебя удручает перемена ветра? — осведомился у Харальда его новый куратор.

На губах Ларса играла дружелюбная улыбка, но датчанин чуял его неискренность. За прожитые сорок лет он научился разбираться в людях и умел отличать истинные чувства от притворства.

Ледяной взгляд шведа, как и его рука, касающаяся крыжа меча, не обещали Харальду ничего хорошего.

— Почему удручает? — пожал плечами он. — Напротив, если и выходить в море, то нынче — самое время. Ветер с севера как раз пригонит корабли к польскому побережию.

— Как только мной будет получен наказ с большой земли, мы тут же выступим в поход, — развел руками Ларс.

— Коли так, жди наказа, — безразличным тоном ответил Харальд, — только ветер ждать не станет, он может перемениться вновь!

— Что это ты так переживаешь за ветер? — натянуто улыбнулся швед. — Как опытный мореход ты должен знать, что в это время года он только начинает дуть с севера и не меняет направление целый месяц!

— Как опытный мореход, я знаю, что ветер с севера в этих краях имеет свойство неожиданно стихать и уступать место ветрам с востока. И если сия перемена застанет кого-либо в море, ему сможет позавидовать лишь безумец.

Суда такого мореплавателя будут отнесены ветром к Норвегии, и дай бог, чтобы он их не бросил на подводные скалы! Не ищи, господин Ларс, в моих словах подвоха, я лишь радею о деле…

— Что ж, такое рвение тебе зачтется! — кивнул ему швед. — Но на сей раз твои опасения напрасны. Ты сам убедишься в том, когда минет означенный месяц. Но, хотя ветер в ближайшее время не изменит своего пути, для многих он станет ветром перемен!

* * *

Перемены! С недавних пор Харальд боялся этого слова. Всякий раз, когда оно входило в его жизнь, на голову датчанина обрушивались самые страшные неприятности и потери. Но семь лет назад, в далекое декабрьское утро, он все еще верил, что перемены могут быть к лучшему…

Несколько дней Магнуссен жил в томительном ожидании, что королевские сыщики выйдут на его след и явятся за ним в заведение Ингрид. Будь он один, датчанин нашел бы способ залечь на дно, но исчезнуть из Стокгольма сейчас значило навлечь беду на Ингрид и детей.

Харальду оставалось лишь надеяться, что судьба будет к нему милосердна. Но покоя в душе не было. По ночам он просыпался в тревоге всякий раз, когда стучали терзаемые бурей ставни или особо громко завывал в каминной трубе зимний вихрь. Однако со временем эти страхи стали отступать, заслоненные тяготами повседневных трудов.

Стокгольмская стража лютовала без малого неделю, пытаясь отыскать убийц Бродериксена, но ее усилия были тщетны. Ни многоопытные королевские сыщики, ни платные осведомители из горожан не смогли выйти на след троицы, столь дерзко напавшей на кортеж министра.

В поисках злодеев стражники по-прежнему шерстили притоны и злачные заведения и однажды ворвались в таверну к Ингрид, угрожая хозяйке расправой, если она прячет убийц.

Слуги закона прошли с обнаженными мечами по всем комнатам и кладовым таверны, обшарили чуланы, ледник и винный погреб.

Не найдя там злодеев, они ушли восвояси. Старший стражник, видимо, желая подсластить горечь неудачи, прихватил с собой бочонок крепкого пива.

Ингрид не протестовала. Главное, что стражи не тронули никого из завсегдатаев таверны и не увели с собой Харальда как подозреваемого в убийстве.

Чтобы уберечь любимого от застенков, она готова была пожертвовать куда большим, чем пивной бочонок, и радовалась, что ей так легко удалось откупиться от стражей порядка.

Удивительно, но Харальд не попал в число горемык, коим пришлось под пытками давать показания в городской тюрьме. Никому из стражи не могло прийти на ум, что скромный рубщик мяса и демон в маске, учинивший расправу над министром, — одно и то же лицо.

Он был тих и немногословен, избегал драк и поножовщины, то и дело вспыхивавших в этом бедном квартале, и мало походил на безжалостного убийцу. Даже шрамы, украшавшие лицо датчанина, не придавали его облику мужественности.

Всем, кто заговаривал с ним о его прошлом, Магнуссен говорил, что пострадал от готландских пиратов, у которых больше года пробыл в рабстве. Глядя в его глаза, где гнездилась боль, многие ему верили.

Спустя неделю волна полицейского произвола пошла на убыль. Стражники все реже останавливали Харальда для обыска по дороге на работу или по пути домой. Как бы ни было ужасно убийство, всколыхнувшее шведскую столицу, долго жить в трауре она не могла.