Игра на двоих
Шрифт:
Рука Койн замирает над столешницей.
— Дело не в моем приказе, Генриетта. Его я могу отдать хоть сейчас, но тогда вы точно потеряете своих близких, а я — группу лучших бойцов Дистрикта. Сноу ждёт этого, понимаешь? Ждёт очередной дерзкой выходки. Нам следует если не застать Президента врасплох, то хотя бы переключить его внимание на что-нибудь другое, не менее важное, чтобы он хотят бы на час забыл о пленниках.
— Диверсия в одном из Дистриктов?
— Возможно. Будем думать.
Следующий день проходит словно в замедленной съёмке — спокойно и без резких движений. Я помогаю Плутарху в Штабе, Гейл — Бити в Военном Центре. Китнисс выписывают
Сойке дают всего день на передышку, после чего её, меня и Гейла ждёт поездка в Двенадцатый. «Время дать ответ», — с невеселой усмешкой говорит Хоторн. Это он о призыве Пита — или Сноу? — сложить оружие. Эффи вихрем кружится вокруг нас с Китнисс, помогая натянуть костюмы, что подготовил Цинна. Бити привозит лук, арбалет и винтовку. Я беру напарницу в руки, прикрепляю оптический прицел, забрасываю на плечо и как-то сразу успокаиваюсь. Ответ, конечно, будет отрицательный.
Мы прибываем в Двенадцатый, спускаемся из планолета на землю, и Крессида, оглянувшись по сторонам, заявляет, что лучше начать с Дома Правосудия. Гейл идёт впереди, жестами указывая на разрушенные здания, рассказывая, что здесь было раньше, и вспоминая какую-нибудь историю, связанную с этим местом. Но вот мы добираемся до Главной Площади, и он резко замолкает. А когда снова начинает говорить, его голос заучит совсем не так, как прежде. В нем чего-то не хватает: то ли силы, то ли жизни. И это понятно, ведь парень говорит о смерти. О последних минутах Дистрикта-12.
Наш путь пролегает по главной дороге, по которой, надеясь спастись, бежали женщины, мужчины, старики и дети. И на которую обрушился основной удар. Гейл останавливается на возвышении из обломков чьего-то дома и смотрит вперёд и вниз. Мы стоим у самого края огромной воронки, усыпанной обугленными костями. Кажется, будто все произошло вчера. Легкий ветер поднимает с земли пепел, создавая иллюзию дыма от сгоревших останков. Я вижу все это не впервые, но во второй раз зрелище отчего-то кажется ещё более жутким. Даже операторы растерянно опускают камеры и с ужасом оглядываются по сторонам.
— Семьдесят пять человек из десяти тысяч, — с дрожью в голосе произносит Гейл, словно подводя итог тому, что мы видим.
Семьдесят пять? Забавно. Я прячу усмешку за гримасой мнимой боли. В глазах Хоторна закипают слезы. Крессида присаживается рядом и, не сводя с него твердого взгляда, говорит, что если бы не он, из тех десяти тысяч не осталось бы никого. Китнисс подходит и обнимает парня за плечи. Я отступаю на несколько шагов от края, опускаюсь на камень и просто жду, когда они закончат.
Дальше —
Мы с Эвердин возражаем против идеи вести съемки еще и в лесу, но нас, конечно, никто не слушает. Нашей команде важен результат, спектакль, эмоции зрителей, а не задетые при этом чувства актеров. Я их понимаю. Стараюсь понять. Но мне все равно больно. Это ведь все, что у меня осталось, — воспоминания. Здесь мне было хорошо, и плохо, и грустно, и весело, и свободно. Здесь я просто была — одна или с Хеймитчем. Когда-то давно. В другой жизни. А теперь меня как будто нет. Боясь, что боль усилится и станет совсем невыносимой, я прохожу мимо нашего с ментором склона и могилы волков на опушке с маской каменного равнодушия на лице. Когда Крессида спрашивает, кто здесь похоронен, лишь равнодушно пожимаю плечами. Помнящий события той ночи Гейл сохраняет мою тайну.
Мы идем вглубь леса по узкой тропинке. Хоторн продолжает говорить, мы с Китнисс мрачно молчим, пряча глаза друг от друга и от съемочной группы. Жарко. Все устали. Час спустя выходим к озеру и Крессида объявляет привал. Получив каждый свой бутерброд из хлеба и сыра, расходимся по берегу. Кто-то садится на песок у самой воды, кто-то устраивается на валунах. Китнисс выбирает место рядом с операторами, подальше от Крессиды и ее помощника. И от меня. И от Гейла.
— Ну, а ты что сделал не так? — насмешливо интересуюсь я у сидящего рядом парня.
— Назвал её любимого Пита трусом, — прожевав, нехотя отвечает Хоторн.
— За что?
— Ты слышала, какую чушь он нёс на последнем интервью? Как после такого Китнисс может ему верить?!
— Она видела?
— Да. Разозлилась на меня за то, что я ей не рассказал. А что рассказывать? Неужели она настолько глупа, чтобы не понять, что теперь эта капитолийская подстилка защищает только свою шкуру?!
Он громко, с сожалением вздыхает.
— Я бы никогда так не поступил. Даже под пытками, даже под дулом пистолета. Никогда. Молчал бы, как партизан на допросе.
— Тебя бы убили, — я пожимаю плечами. — Ради чего?
— Ради неё. Она того стоит.
Стоит парню произнести последние слова, и мне вдруг начинает казаться, что рядом со мной на берегу реки сидит Хеймитч. Он ведь тоже никогда бы не поступил, как Пит. Вот почему Сноу не пускает ментора в эфир: с ним не договоришься. И убивать тоже невыгодно, ведь Президент наверняка догадывается о наших отношениях и думает, что все еще может манипулировать мной. И делает это. Ну, или пытается делать.
Перед тем, как улететь, Китнисс просит Крессиду снять на камеру ее обращение к Мелларку на фоне разрушенной пекарни.
— И после этого, — девушка обводит рукой развалины, — ты призываешь к разоружению? Тебя никто не слышит, Пит. Все мертвы. Твоя семья, твои друзья, твой дом. Их убили те, кто твоим голосом приказывает нам сложить оружие.
— Снято! — кричит режиссёр.
— Поехали отсюда, — устало отвечает Эвердин, сплюнув на камни прилипший к языку пепел.
Дорога в Тринадцатый кажется мучительно долгой. Я с удивлением понимаю, что скучаю по своему новому подземному дому, стоит выбраться на поверхность более чем на пару часов. Довольный результатами очередной вылазки Плутарх отправляет звезд экрана отдыхать.