Игра на двоих
Шрифт:
Дрогнув, пальцы смыкаются вокруг клочка плотной чёрной ткани. Я дергаю мужчину на себя и, оставив между нашими лицами расстояние в пару сантиметров, еле слышно шепчу:
— Верни мне его живым.
Не знаю, чего в моем голосе больше — отчаяния или угрозы. И Рубака тоже не знает. Он обнимает меня так крепко, что становится трудно дышать.
— Обязательно.
Мужчина отстраняется первым, треплет меня по волосам и поднимается в планолет вслед за Гейлом. Они улетают, а я еще долго стою на взлетной полосе и смотрю на небо сквозь крошечное окно под потолком.
После, не теряя ни минуты, вызываем в Штаб Китнисс и Финника.
— Нам нужно снять ролик на поверхности, на развалинах Дистрикта, — поясняет Койн. — Крессида снимет на пленку нанесенный ущерб, а от солдата Эвердин требуется
На все том же экстренном собрании мы решили не говорить Китнисс о том, что спасательная операция уже началась, будучи не в силах предугадать ее реакцию. Пусть думает, будто это самый обыкновенный агитролик.
— А зачем вам я? — интересуется Одэйр, с удовольствием потягивающий кофе из высокой кружки.
— Не беспокойся, парень, — хлопает его по плечу Плутарх. — Применение найдется и тебе.
Эффи хочет позвать команду подготовки, чтобы помочь Китнисс переодеться, но я возражаю. Пусть покажется людям такой, какая есть: в мятой униформе, с распущенными волосами и легкой растерянностью в глазах.
Мы выбираемся на поверхность с фонариками в руках, замираем у входа в бункер и озадаченно оглядываемся по сторонам. Развалины залиты оранжевым светом закатного солнца и усыпаны кроваво-красными лепестками роз. Дистрикт Тринадцать истекает кровью. Порыв ветра поднимает их вверх и мы синхронно задираем головы, следя, как они водят причудливые хороводы в воздухе. Я иду вперед, вытягиваю руку и ловлю одинокий лепесток. Где-то позади раздается полузадушенный крик. Это Китнисс. Она тоже получила подарок от Президента Сноу.
Крик заканчивается слезами, рыдания переходят в истерику. Никто не знает, что сказать, как успокоить девушку. Да их, наверное, и нет, этих нужных слов. Так и не поняв, что собираюсь делать, подхожу к упавшей перед кучей лепестков Эвердин и сажусь на камень.
— Я не могу быть Сойкой-Пересмешницей, — тихо говорит она.
Она это всерьез, и мне не остается ничего, кроме как рассказать ей о нашем плане.
— Нам нужно отвлечь Сноу, понимаешь? Чем угодно! Не бойся говорить, теперь ни одно твое слово не способно причинить вред Питу.
— Прости, — девушка переходит на шепот. — Я не могу. Я устала. Я… боюсь сорваться.
Я беру девушку за руку. Меня трясет от гнева и отвращения при виде ее слабости, но на карту поставлено не просто много, а все. Хеймитч. Меня не пустили в Капитолий, но это совсем не значит, что я буду сидеть сложа руки. Я сделаю все, что в моих силах — здесь, в Тринадцатом, — чтобы спасти его.
— Мы поможем, Китнисс — оборачиваюсь в поисках съемочной группы. — Крессида!
Женщина-режиссер мгновенно оказывается рядом и в очередной раз превосходит мои ожидания. Она задает Сойке вопросы о самом личном, постепенно вынуждая ее раскрыться, обнажить все, что скрывалось под красивыми платьями и слоями макияжа. Эвердин быстро понимает ее замысел, но вместо того, чтобы сопротивляться, как всегда делала это с Цезарем, она начинает откровенничать. Одуванчик. Мальчик с хлебом. Оранжевый закат. Кастор и Поллукс включают камеры, но снимают издали, боясь спугнуть девушку.
Финнику тоже приходится быть откровенным, по-своему. На первых фразах голос дрожит, но к концу обретает все большую силу и твердость. На его лице — смесь вины и стыда, хотя преступления, о которых он говорит, совершили скорее над ним, чем с его участием. Если бы Сноу не выставил меня на торги, я бы ужаснулась, слушая изобличительную речь Одэйра. Но он сделал это и со мной, а потому сейчас я способна лишь грустно улыбаться и кивать в такт, соглашаясь с каждым словом. Не знаю, смогу ли когда-нибудь видеть в Финнике не любимый всеми секс-символ Панема, но обычного человека, страшно симпатичного и ужасно обаятельного парня, с которым познакомилась на Балу Победителей. Наверное, нет. Каждый раз при встрече с ним я буду вспоминать сегодняшний вечер и смущенно прятать глаза, страшась увидеть на его месте то маленького беззащитного мальчика, то дряхлого старика с удивительно яркими бирюзовыми глазами, как это происходит со мной сейчас.
Тайны.
— Генриетта!
Задумавшись, я не замечаю, как подходит моя очередь. Судорожно копаюсь в памяти, перебираю самые сладкие воспоминания, самые горькие обиды, самые сокровенные тайны. И, когда встаю на место Финника, не задумываясь начинаю говорить. О голоде, который вынуждает тебя вписывать свое имя в карточки так много раз, что шансы отправиться на Арену становятся почти стопроцентными даже в первый или второй год Жатвы. Об Играх, настоящих Играх, которые творятся по ту сторону экрана, в лаборатории, где сидят Организаторы. Об изменении в правилах, что происходит каждую минуту и без твоего ведома. О случаях, когда сильные, но неугодные Капитолию трибуты загадочными образом погибали от пожара или землетрясения. О Победителях, которые проиграли. Об аукционе и комнате с огромной кроватью, где ты, словно подсудимый, ждешь вынесения приговора. О неослабевающих с годами чувствах вины за гибель родных и любимых, когда ты пытаешься выйти из игры, и страха за тех, кто еще жив. О вечном одиночестве, на которое обречен каждый, кто хочет, наконец, обрести свободу. О сердце, что разбивается на сотни тысяч осколков, когда твоего трибута зверски убивают у тебя на глазах. О молитвах, в которых ты просишь не жизни, но смерти, надеясь найти покой хотя бы там, в загробном мире. Я говорю обо всем.
— Снято! — так Крессида дает понять, что операция завершена.
Это все. Отряд охотников выбрался из Капитолия и летит домой вместе со своей добычей. В то же мгновение силы покидают меня, и я падаю на колени перед выключенной камерой, опустошенная и вывернутая наизнанку.
Нам остается только ждать. Спускаемся было в Штаб, но нас выгоняют, и мы расходимся по отсекам. Неслышно вхожу в комнату, сажусь за стол и, сняв с шеи подвеску с волчицей, бездумно качаю ее перед глазами, словно маятник. Стараюсь забыться, но получается плохо. Все звуки вокруг — стук сердца и стрелок на часах, скрип стула, вдох-выдох — рано или поздно складываются в двухсложное «Хей-митч». Он жив. И скоро будет здесь, со мной.
Писк коммуникафа раздается так внезапно и кажется таким громким, что я, оглушенная, не сразу понимаю, что значит входящее сообщение и не двигаюсь с места. Но уже минуту спустя пальцы разжимаются, волчица со звоном падает на стол, и я, сбивая углы, со всех ног бегу в госпиталь.
Шумная приемная наполнена врачами, охранниками, людьми в военной форме и ранеными. Я быстро осматриваюсь, ища знакомые лица. Джоанна Мейсон с побритой головой отталкивает от себя медсестер и срывает с покрытого ссадинами и кровоподтеками тела тонкие трубки от капельниц. Энни Креста, завернутая в простыню, спрыгивает с койки и бежит навстречу ворвавшемуся в госпиталь Финнику. Больше для них не существует ничего, кроме друг друга и того ничтожного метра, что разделяет их. Но они преодолеют его, я знаю. Оба кажутся то ли безумцами, то ли нормальными. И это — самое прекрасное, что мне приходилось видеть.
Рубаку удается найти только тогда, когда я со всего размаха врезаюсь в него. Он стоит на проходе, мешая снующим вокруг врачам и медсестрам, но даже не реагирует на толчки и ругательства со всех сторон. Руки безвольно висят вдоль тела, плечи согнуты, словно на них лежит тяжесть, глаза смотрят куда угодно, но только не на меня.
— Что? — шепот.
Молчание.
— Что?! — крик.
Рубака подбирает слова осторожно, все еще надеясь смягчить страшную правду.
— Плутарх предупредил, что пленных держат в Тренировочном Центре. Мы проверили каждый этаж, вплоть до подземных уровней. Заложников вытащили, охрану вырубили. Мы спасли всех, но… Хеймитча там не было.