Игра в смерть
Шрифт:
Элли задумалась на миг.
— Тогда будем петь на два голоса, — решила она. — Как раньше с вашей супругой.
— Что ж, стоит попробовать. Начинай, родная.
Набрав в грудь побольше воздуху, Элли отчаянно заголосила, и дед тут же принялся подпевать:
Эй, парни, замолчите хоть на миг, и я спою о чудище кова-арном! Эй, парни, замолчите хоть на миг, я расскажу, как побежден был Червь… [2]2
Широко известная с середины XIX века народная песня «Лэмбтонский червь» пересказывает одну из средневековых легенд Северо-Востока Англии, в которой говорится о сражении юного рыцаря, наследника поместья Лэмбтон, с опустошавшим окрестные земли исполинским змеем. Традиционно исполняется на макемском диалекте английского, на котором говорят жители Сандерленда.
Они еще долго горланили старинные песни и, сидя плечом к плечу, раскачивались в такт музыке, которой чудом удалось объединить старика-шахтера и школьницу, мечтающую о карьере актрисы.
Четырнадцать
Мне и правда хотелось пригласить деда в школу, чтобы все могли послушать его истории. Вот только мы уже беспокоились, что всем историям скоро придет конец. Мама заметила это первой. Сперва особой тревоги мы не ощущали — ничего особенного, просто дед замыкается в себе ненадолго. Но когда мама попросила нас быть начеку, мы начали подмечать эти моменты все чаще. Тут особой бдительности и не требовалось. Бывало, сидим мы вчетвером, ужинаем — болтаем, шутим, пересказываем друг другу события дня, как вдруг понимаем, что дед будто выключился. Он переставал говорить и слушать. Не прикасался к еде. Пустой и тусклый, его взгляд устремлялся куда-то вдаль, прямо сквозь нас. Порой он терял внимание на короткий миг, порой это тянулось несколько секунд. Нередко маме приходилось тянуться к нему и тормошить деда за плечо.
— Папа, — беспокойно говорила она. — Папочка…
Опомнившись, дед возвращался к нам, в замешательстве хлопал глазами.
— Чего? — говорил он. — Что такое?
— Где ты сейчас был, папа?
Смущенно моргая, он оглядывал нас, будто видел впервые, но потом лишь качал головой.
Мы улыбались ему, с заботой и участием. Мама гладила деда по руке. Тогда он вздыхал, его взгляд обретал прежнюю ясность, и мы, все вместе, прогоняли тревоги смехом.
— Эльфы тебя похищали? — улыбалась мама.
— Вот-вот, — шепотом соглашался дед. — Ага, самое оно. Так и принято говорить.
Отсмеявшись, мы вновь принимались за ужин и болтали взахлеб, стараясь не выказывать поселившийся внутри страх.
В отдельные дни бывало и хуже, дед подолгу не вставал с дивана или из-за обеденного стола — тело обмякшее, в глазах пустота. Как-то раз, вернувшись из школы, мы вместе с мамой сидели в гостиной, наблюдая за ним: две минуты, три, четыре прошло, но дед все молчал, неподвижно таращась куда-то, ничего не видя рядом и ничего вдали.
— Боже ты мой… — прошептала мама. — Бедняжка!
— Может, он просто предался воспоминаниям? — с надеждой спросил я. — Как и всегда?
— Нет, сыночек, — шепнула она в ответ. — Наоборот, он в забытьи.
Больше я не раскрывал рта. Что тут скажешь? Я думал о логове Эскью, о том, каково ничего не знать и ничего не помнить. Охваченный трепетом, я вглядывался в деда, заплутавшего в этой тьме. Мама была, конечно, права.
Пятнадцать
Раннее утро. За кухонным окном блещет солнце, но со стороны моря набегают сбившиеся в кучу облака. Дед чаевничает за столом. Кроме нас, в доме больше никого. Я в спешке дожевываю завтрак, заглядываю в школьный рюкзак. Все собрано еще накануне: выполненные вечером домашние задания, ручки и карандаши в пенале, учебники, сверток с бутербродами. Сую руку в карман, нащупываю там тяжелого, твердого аммонита.
— Это в точности как гоняться за Светлячком, внучек.
Я обернулся к деду, накрыл его ладонь своей.
— Вот что это такое. Я тут сидел, пытаясь сообразить, на что это похоже.
Я сжал его руку крепче. Наблюдал и слушал. Думал о том, как дед подставлял лицо солнцу, как он вышагивал по тропинкам меж зарослями боярышника, как он выводил свои песни и пересказывал древние легенды.
— Я будто бегу за ним, один-одинешенек, по самому темному из туннелей, о существовании которого даже не догадывался. Остальные шахтеры давным-давно остались позади, и лишь я один пытаюсь нагнать его. Прибегаю туда, где только что блеснул Светлячок, — а там пусто. Одна темнота. И уже не могу двинуться с места, не помню дороги назад. И чем дольше стою там, тем сильнее проникаюсь тьмою, и скоро кроме этой тьмы ничего уж и не остается. Ничего не видно, ничего не слышно. Ничего не знаю, ничего не помню.
Я не убирал ладонь, надеясь навсегда удержать деда здесь, с нами, в нашем залитом светом мире. Он отхлебнул чая, обхватил эту ладонь обеими руками, и улыбнулся.
— Вот так, — сказал мне дед. — Ты держи меня, парень. Держи, чтобы я никуда не делся.
— Мне кажется, я понимаю, — еле выдавил я. — Там ничего не видно. Ничего не слышно…
— Ничегошеньки.
— Ты ничего не помнишь…
— Вот именно. Да и нечего уже помнить.
— И ты не пугаешься, пока не вернешься обратно?
— Страшно становится, когда понимаешь, что вообще уходил. Страшно знать, что это может случиться снова. Но когда уже там… Небытие… — Пожав плечами, дед расплылся в улыбке. — И возвращение, словно тебя вдруг находят товарищи. Словно шахтеры ищут пропавшего, бредут все дальше, освещая туннели своими фонарями, зовут по имени…
Дед опять покачал головой:
— Стариковские горести. Они не для юнцов вроде тебя, чего бы ты там себе ни надумал, — строго сказал он. — И все-таки я ищу способ помочь тебе понять, что со мною творится. Тогда будет уже не так страшно, правда?
— Правда, — прошептал я.
Он протянул руку и кончиками пальцев бережно смахнул с моих щек пару набежавших слезинок.
— А вот это зря, — шепнул дед. — Я свою жизнь уже прожил. Как и ты проживешь свою.
И весело подмигнул.
— Та твоя подружка, — сказал он, — девчушка из строптивых. Она именно та, кто тебе нужен. Как шахтерская лампа, она несет свет и надежду. Ты держись ее, внучек.
Шестнадцать