Испанские поэты XX века

Гарсиа Лорка Федерико

ПРЕСТУПНИК

Перевод Ю. Петрова

Подсудимый, бледный, с кожей гладкой и со взглядом злым, как пламя, дерзким, несовместным с кроткою повадкой и с обличьем детским. Он привык, пока он был семинаристом, вниз глядеть, как бы потупив очи долу иль молитвенник читая с рвеньем истым. Повторявший: «Пресвятой Марии слава! Ей, заступнице за грешников, осанна!», получивший степень бакалавра, совершил он, в ожиданье сана, злодеянье гнусное. Устал он заниматься текстами святыми, и ему внезапно жалко стало лет минувших, отданных латыни. Он влюбился в девушку — и грозно страсть хмельная в парне забродила, словно сок янтарный спелых гроздьев, и жестокость в сердце пробудила. Мать с отцом приснились: увидал он в отсвете очажных красных углей стариков с землей и капиталом, работяг с крестьянской кожей смуглой. О, наследство! Белый цвет на вишнях и орешник — сад семейный, старый, золотой поток с полей пшеничных, до краев заполнивший амбары! И топор он вспомнил — острый, тяжкий, на стене висевший, — тот, что грубо тело дерева рубил с оттяжкой и дровами делал ветви дуба… · · · · · · · · · · · · Пред убийцей — траура суровей одеянья судей важных, и одной чертой чернеют брови хмурых простолюдинов-присяжных. Адвокат ораторствует страстно, в такт стуча по кафедре рукою, писарь гонит строчку за строкою, прокурор же, протокол листая, слушает защиту безучастно, выспренние речи презирая, стекла золотых очков устало кончиками пальцев протирая. Юный ворон бредит снисхожденьем. «Парня вздернут» — так считает пристав. А народ, сырье для казней, с вожделеньем ждет, чтоб злу досталось от юристов.

ОСЕННИЙ

РАССВЕТ

Перевод В. Андреева

Хулио Ромеро де Торресу

Эта долгая дорога, серый камень сьерры дикой, в стороне, неподалеку — черные быки. И снова: дрок, бурьян и ежевика. От росы все тяжелее стебли трав. И над рекою тополиная аллея узкой лентой золотою. Гор далеких фиолетов край неровный, сквозь кусты — первый слабый луч рассвета. Остромордые борзые — в нетерпенье быстроты.

В ПОЕЗДЕ

Перевод Н. Горской

Снова поезд, снова дорога. (Третий класс, как всегда, жестковато — ну что ж, не беда.) Багажа у меня немного. По ночам не тянет ко сну, порой лишь слегка вздремну. А днем я считаю мосты, пробегающие кусты, сна — ни в одном глазу. Еду и радость с собой везу. Уезжать… это счастье ни с чем не сравнимо, Лондон, Мадрид — все города хороши, если ты проезжаешь мимо, а приедешь — и ничего для души. Мечты и дорога… Сизый дымок… Не от дыма ли в горле комок? Раньше все было иначе — путешествовали на кляче. А осел? — Понятливей нет скотинки — знает все камушки, все тропинки. Платформы, пути, города… Куда мы все едем? и приедем — куда?.. Монахиня против меня — до чего же красива! На диво! …Ты, страдая, к надежде пришла и обрела эту тихую ясность чела. На тебя снизошла благодать, ты вручила душу и тело господу, ибо не захотела матерью грешников стать. Но ты неизменно по-матерински нежна, так будь же благословенна, девственная жена! Я любуюсь дивным лицом под полотняным чепцом. Щеки — желтые лилии — когда-то алыми были, но цветенью вослед пламя тебя обожгло, и теперь, пылая светло, ты — свет, негасимый свет… Если бы всем прекрасным девицам, подобно тебе, захотелось укрыться за монастырской стеной!.. А невеста моя — о, жалость! — рассталась со мной и с сыном цирюльника обвенчалась. Дорога, дорога… Равномерно и четко колеса стучат и скрипят тормоза. У паровоза кашель — открылась чахотка. В небе зарницы — видно, будет гроза.

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

Перевод А. Гелескула

Красиво и светло сегодня ночью. Погашенные рано, стоят дома на площади старинной открытыми балконами к фонтану. В раздвинутом квадрате темнеет тис, и каменные скамьи кладут на белый гравий густые тени ровными мазками. На черной башне светятся куранты, за ней луна отбрасывает тени. И я пересекаю старый город один, как привиденье.

ПОЛЯ СОРИИ

Перевод М. Самаева

I

Суровая сорийская земля. Как бы в раздумье, по пригоркам серым, лугам уже зеленым и холмам, по голым сьеррам весна проходит, маргаритки в траву роняя. Земля не оживает, спят поля. Апрель, а все еще спина Монкайо ^{50} покрыта снегом. Прохожий шарфом прикрывает рот, и, в длинный плащ завернутый, с собакой, пастух за стадом медленно бредет.

II

Вот пашни лоскутками бурой шерсти, сад, пчельник; между пепельных утесов, на клочьях темной зелени белея, пасется стадо мериносов. Все это на Аркадию похоже из снов, какие в детстве снятся. Вдали, на придорожных тополях, негибкие еще, как бы курятся зеленым паром ветки — это листья. А по краям и склонам балок оделась белым цветом ежевика, и голубеют крапинки фиалок.

III

Холмисто поле, и дороги неторопливых путников скрывают; лишь вдалеке на серых мулах фигурки их плебейские всплывают под тучами и пятнами ложатся на золотистый холст заката. Но если поглядеть вокруг с горы, со скал, где в гнездах прячутся орлята, — там, под обвалом стали и кармина, на серебре долин свинец холмов, и все обрамлено лиловой сьеррой под шапкой розовеющих снегов.

IV

На сумеречном небе силуэты… Начало осени. В одной упряжке два медленных вола бредут по склону холма; их головы, черны и тяжки, пригнулись под ярмом. Между их шей сплетенная из тростника и дрока корзина — колыбель младенца. За упряжью, склонившись одиноко, идет крестьянин, а за ним жена в распахнутые борозды бросает отсвечивающие семена. Под тучей, глыбящейся, пламенея, в зеленом сумраке заката, тени становятся все уже и длиннее.

V

Снег. Дверь трактира приоткрыта в поле. За нею видно пламя очага и котелок, где закипает олья. А над полями все метет пурга. Январский ветер, злобный и унылый, пытается скрутить в бараний рог снег, падающий, словно на могилу, на белизну равнины и дорог. Седой старик, покашливая глухо и сгорбившись, сидит перед огнем. Порой вздыхая, сучит шерсть старуха, с ней рядом внучка занята шитьем. Был сын у стариков, пастух; пустился он в дальний путь однажды, да в пургу ночной порой с тропы, наверно, сбился, и сьерра погребла его в снегу. У очага пустует табуретка. Лоб старика в морщинах — как кора древесная, — а меж бровей отметка, похожая на след от топора. Старуха смотрит в поле, словно сына заслышав приближающийся шаг. Но и дорога и поля пустынны. Метель не унимается никак. А девочка, обкусывая нитки, перед собой вдруг видит вешний луг: гудят шмели, белеют маргаритки и слышен щебет птиц и смех подруг.

VI

Сория, где зимы хмуры, голова Эстремадуры. Над Дуэро спят старинной серой крепости руины. Город с ветхими стенами, с почерневшими домами! Мертвый город феодалов, егерей, солдат, порталов со щитами, ста фамилий благородных; город тощих и голодных псов с поджатыми хвостами, что снуют по закоулкам сонным, а ночами вторят гулким завыванием воронам. Вот часы на консистории бьют. И снова ночь безгласна. Дочь земли кастильской, Сория, под луной ты так прекрасна!

VII

Посеребренные холмы, лиловый скальник, пепельные глыбы, через которые Дуэро чертит свои лукообразные изгибы, плешины сьерры, белые дороги, дубы нагие, тополя в низине, вдоль побережья, вечера земли воинственной и сокровенной, ныне вы — грусть моя, которая и есть любовь, вы у меня в груди, поля сорийские, где скал не перечесть, где словно спят в преддверии зимы утесов пепельные глыбы, посеребренные холмы.

VIII

Вновь в золоте я вижу тополя дорогой, что идет над берегами Дуэро, от Сан-Поло к Сан-Сатурьо ^{51} , за древними сорийскими стенами, оплотом земли кастильской против Арагона. Речные тополя — подует ветер, и зазвучат сухие кроны, аккомпанируя волне. Я вижу на стволах клейменых инициалы — это имена, и цифры — даты встреч влюбленных. Вчера лишь, тополя любви, вы пели, наполненные соловьями, а завтра, словно лира, изогнетесь под пряными весенними ветрами. Вас, тополя, глядящие в Дуэро, который волны медленные катит, я в сердце уношу, и вы со мной пребудете, покуда жизни хватит.

IX

Со мною, Сория, твои поля, тишь вечеров и синий контур сьерры, речные тополя — зеленый сон твоей земли, земли скупой и серой, и острая, щемящая тоска старинных башен, улочек пустынных. Навек все это в душу мне запало. Иль поднялось из недр ее глубинных? Народ Нумансии ^{52} , хранящий бога, как христиане первые хранили, пусть солнца свет твою омоет душу и радость даст тебе и изобилье.

ЗЕМЛЯ АЛЬВАРГОНСАЛЕСА ^{53}

Перевод О. Савича

Поэту Хуану Рамону Хименесу

I

Альваргонсалес, хозяин усадьбы средних размеров (по общим понятьям — достаток, по здешним — богатство сверх меры), совсем молодым в Берланге ^{54} на ярмарке в праздник влюбился и в первый же год знакомства на избранной им женился. Была их свадьба роскошной; кто видел ее, не забудет, а после в своей деревне устроил он праздник людям: волынки, бубны и флейта, гитары разных фасонов, фейерверк на манер валенсийский и танцы, как в Арагоне.

II

Был счастлив Альваргонсалес, любя свою землю душевно. От брака три сына родились, а это — богатство в деревне. Когда подросли, приставил он старшего к огороду, второго — к своим мериносам, а младшего церкви отдал.

III

У Каина много крови наследует пахарей племя, и зависть в крестьянском доме раздоров посеяла семя. Женились два старших сына: от снох вражду и обиды увидел Альваргонсалес, внучат еще не увидев. Для

алчности деревенской наследство и смерть неразлучны тому, что имеют, не рады, а жаждут того, что получат. Любви церковная мудрость не вызвала в младшем сыне, — красивых девушек страстно он предпочитал латыни, и рясу он сбросил, уехал в заморский край за удачей. Мать слезы лила: в завещанье отец ему долю назначил.

IV

Изрезали лоб загорелый, нахмуренный лоб, морщины, и синие тени густеют под злым серебром щетины. В осеннее утро вышел из дома Альваргонсалес, борзых он не взял с собою, собаки дома остались. Задумчиво и печально аллеей он шел золотистой, шел долго, пока не увидел источник с водою чистой. Покрыв одеялом камни, на берег он опустился и, песней воды убаюкан, в глубокий сон погрузился.

Сон

I

Увидел Альваргонсалес, как Иаков ^{55} , лестницу выше горы и тучи — до неба, и был ему голос свыше. А феи-прядильщицы ^{56} тут же меж ярко-белой кудели и золоторунной пряжи моток весь черный продели.

II

Вот трое детей играют у дома перед забором; со старшими прыгает рядом большой чернокрылый ворон. Жена поглядит, улыбнется и снова шьет, напевая. — Что делаете, вы, дети? — Не смотрят и не отвечают. — Ступайте на гору, дети, пока еще ночь за горами; ковыль наберите охапкой, зажжете мне доброе пламя.

III

Дрова в очаге домашнем лежат аккуратно рядом, и старший хочет разжечь их, но не разгорается пламя. — Отец, огонь не зажегся, ковыль отсырел под дождями. — Второй помочь ему хочет, собрал он ветки и щепки и сунул в дубовые чурки, но искра погасла в пепле. Подходит младший и в кухне большой огонь разжигает под черным куполом печки, и пламя весь дом освещает.

IV

Альваргонсалес доволен, прижал он младшего к сердцу, сажает его на колени. — В руках твоих пламя не меркнет; хоть ты последним родился, но в сердце моем ты первый. Тут оба старших отходят за край сновиденья и тают. Но между двумя беглецами железный топор сверкает.

В тот вечер

I

Над ширью полей обнаженных луна полнощекая встала, запятнана облаком круглым, огромным, багряно-алым. Шагали два старших сына Альваргонсалеса молча, отца они увидали, он спал у воды неумолчной.

II

Лицо отца исказилось, все резче он брови сдвигает; черта меж бровей, как зарубка, какую топор оставляет. Во сне сыновья его колют кинжалами без сожаленья; и вот он проснулся и видит, что правда — его сновиденье.

III

С водой ключевою рядом скончался Альваргонсалес. Четыре кинжальных раны в боку у него остались, а в шею топор вонзился, и кровь оттуда хлестала. Про черное дело в поле вода говорит, струится, а двое убийц убегают, чтоб в буковой роще скрыться. До Черных Вод, где Дуэро свои питает истоки, несут мертвеца, оставляя кровавый след по дороге, и в эту бездонную воду, чтоб тайну она сокрыла, к ногам привязавши камень, бросают отца, как в могилу.

IV

Нашлось с источником рядом забытое одеяло, а дальше до буковой рощи кровавая струйка бежала. В деревне никто не решался приблизиться к Черным Водам искать там было б напрасно; багры до дна не доходят. Бродил коробейник в округе, его во всем обвинили, в Даурии арестовали и смертью позорной казнили.

V

За месяцем месяц проходит — и мать от горя скончалась. В гробу, говорят очевидцы, она за лицо держалась руками, сведенными смертью: лицо она спрятать старалась.

VI

И вот сыновьям достались и хлевы, и огороды, поля под пшеницей и рожью, трава на лугах плодородных, и улей на очень старом, расщепленном молнией вязе, злой пес, две упряжки мулов, и овцы — тысяча разом.

Что было потом

I

Уже зацвела ежевика и сливы в садах побелели, уже золотистые пчелы от ульев к цветам полетели и аисты в гнездах, венчая церковные башни упрямо, уже стоят неподвижно изогнутыми крюками. Уже придорожные вязы и тополи над ручьями, что ищут отца — Дуэро, покрылись зеленью снова; а небо прозрачно и сине, и горы без снега лиловы. Альваргонсалеса землю заполнит богатство собою, а тот, кто вспахал ее, умер, но спит он не под землею.

II

На дивной земле испанской, в сухой, воинственной, нежной Кастилье, где длинные реки, есть горы, и цепи их смежны. Из Бургоса ^{57} в Сорию едешь, — они как редуты и в шлемы как будто одеты, и гребнем стоит Урбион ^{58} надо всеми.

III

Крутой тропинкой два сына Альваргонсалеса едут к дороге, из Сальдуэро проложенной в Коваледу, на бурых мулах верхами в сосновом лесу Винуэсы вдогонку за стадом, чтоб стадо домой пригнать из-за леса. Скача по сосновым рощам, свой длинный день начинают; к верховьям Дуэро едут, и каменный мост оставляют они за собой и службы роскошной виллы в именье «индейцев» праздных. В долине река звенит неизменно. Стучат по камням копыта под рокот воды веселой. На том берегу Дуэро поет страдальческий голос: «Альваргонсалеса землю заполнит богатство собою, а тот, кто вспахал эту землю, не спит, не спит под землею».

IV

Вот место, где лес сгустился, сосна с сосною сомкнулась, и старший — он ехал первым — пришпорил бурого мула, сказал: «Поедем скорее, две с лишним лиги осталось по лесу, проехать их надо, пока нас ночь не застала». Два сына крестьянских, рожденных для жизни грубой, суровой, дрожат на горе под вечер, припомнив день из былого. Из чащи глухого леса доносится песенка снова: «Альваргонсалеса землю заполнит богатство собою, а тот, кто вспахал эту землю, не спит, не спит под землею».

V

Дорога из Сальдуэро по берегу пролегает, по обе стороны реку сосновый лес окаймляет, и тем обрывистей скалы, чем уже долина речная. В лесу огромные сосны гигантские кроны вздымают, ползут обнаженные корни, в большие камни впиваясь. У сосен, что помоложе, стволы серебристы, и зелень синеет: у старых сосен, как язвами, ствол изъеден, а мхи и седой лишайник ползут по стволам утолщенным. Заполнив долину, сосны уходят за гребни, на склоны. Хуан — тот, что старше, — промолвил — Брат, если вблизи Урбиона пасет коров Блас Антоньо, то ехать еще далеко нам. — Когда к Урбиону подъедем, дорогу мы можем срезать: нам надо свернуть на тропинку на Черные Воды лесом и спустимся по перевалу Святой Инес к Винуэсе. — Ну, место! И хуже дорога. Клянусь, не хотел бы еще раз их видеть. Давай в Коваледе, где пишем свои договоры, мы ночь проведем и долиной вернемся домой на рассвете. Кто хочет здесь срезать дорогу, собьется с нее, не заметив. — И скачут и скачут братья по самому берегу, глядя, как лес вековой перед ними, чем дальше, все непроглядней. Большие скалистые гряды от них горизонт закрывают, вода здесь бежит вприпрыжку, поет, не то вспоминает: «Альваргонсалеса землю заполнит богатство собою, а тот, кто вспахал эту землю, не спит, не спит под землею».

Кара

I

У алчности есть все на свете: загон, где овец запирают, амбар, где пшеница сохранна, для денег — мошна большая и лапы с когтями, но нету тех рук, что пахать умеют. Что год обильный приносит, то скудный сразу развеет.

II

Взошли кровавые маки, и всходам пришлось потесниться; потом спорынья сгноила колосья овса и пшеницы; в цвету запоздалым морозом побило плодовые разом; болезнь на овец напала от чар и дурного глаза. Альваргонсалесов старших в земле господь проклинает: за скудным — долгие годы большой нищеты наступают.

III

Однажды зимнею ночью метель разыгралась не в шутку. Огонь стерегут полумертвый Альваргонсалесы чутко. Все то же воспоминанье сковало их мысли властно, и глаз с очага не сводят, где угли вот-вот погаснут. Ни дров, ни сна, ни занятья. Мороз леденит бессонных, а ночь долга, и светильник дымит на стене закопченной. Колеблется пламя от ветра, бросая свет красноватый на лица убийц обоих, задумчивостью объятых. И старший Альваргонсалес молчанье нарушил с усильем, воскликнул он с хриплым вздохом: — Какое зло мы свершили! — В ворота ударил ветер, калиткой тряхнул он с силой, а после в трубе над печкой протяжно и гулко завыл он. Опять наступило молчанье, лишь время от времени в стылом холодном воздухе искры летят с фитиля, как мошки. Второй отвечает брату: — Давай забудем о прошлом!