Испанские поэты XX века

Гарсиа Лорка Федерико

Путник

I

Такою же ночью ветер кору тополей стегает. От снега земля побелела, он падает, не унимаясь. Верхом на лошади едет в метель по дороге мужчина; до самых глаз он закутан накидкой черной и длинной. В деревню въехав, он прямо к Альваргонсалесам мчится, к воротам дома подъехав, с коня не сходя, стучится.

II

Услышали братья, как кто-то в их дверь молотком ударяет и конь по камням в нетерпенье копытами переступает, и оба от изумленья и страха глаза поднимают. — Кто там? Отвечай! — закричали. — Мигель! — вот ответ нежданный. И это был путника голос, уплывшего в дальние страны.

III

Открылись ворота, всадник на лошади въехал высокой и спрыгнул на землю. Снегом его занесло дорогой. В молчанье поплакал путник в объятьях братьев немного. Коня одному он отдал, накидку и шляпу — другому. Спеша у огня согреться, пошел к крестьянскому дому.

IV

Искателем приключений был в детстве младший из братьев. Уехав в заморские страны, вернулся «индейцем» богатым. Ворсисто-бархатный черный наряд дорогого покроя, на талии крепко прилажен широкий кожаный пояс, а толстая цепь золотая огнем на груди блестела. Мужчина высокий и сильный, с лицом дочерна загорелым, глядел он глазами большими и черными, полными грусти; на

выпуклый лоб, как шапка, спадали волосы густо. Он — сын-удачник, он — барин крестьянского происхожденья, которому счастье приносит и власть, и любовь, и деньги. Из братьев троих, конечно, Мигель был самый красивый; уродуют старшего брови, — они срослись без разрыва на низком лбу; а второго глаза удивительно портят: свирепы, мрачны, беспокойны и только в сторону смотрят.

V

Три брата родных в молчанье на жалкий очаг взирают; уж смерклось, а темной ночью мороз и ветер крепчают. — Что, дров у вас, братья, не стало? — спросил Мигель. Отвечает: «Не стало», — старший. Тут чудом извне человек открывает тяжелую дверь на запоре с двойной железной скобою. Точь-в-точь как отец покойный, с лица вошедший собою. Венец золотого света вокруг седины его брезжит. Вязанка дров за плечами, в руках — топор из железа.

«Индеец» ^{59}

I

Кусок той земли проклятой у братьев своих несчастливых купил Мигель: состоянье Мигель из Америки вывез; а золото ярче и в поле дурном, чем если зарыто, в руке бедняка оно чище, чем если в копилке скрыто. «Индеец» взялся за работу на поле с упорством и страстью, а старшие бились, как прежде, на малых своих участках. И вот на поля Мигеля с зерном золотого цвета, с колосьями налитыми пришло плодородное лето; и вот обходит деревни молва, что чудо свершилось, и снова, как прежде, проклятье поля убийц поразило. И вот про черное дело сложилась песня, как память: «Лежал он с источником рядом, исколот ножами. Злой смертью он умер, злыми убит сыновьями. В бездонные Черные Воды они его бросили сами. Не спит, не спит под землею, кто землю вспахал руками».

II

Спокойным вечером светлым, ведя борзых быстроногих, с ружьем на ремне за спиною Мигель, идя по дороге в тени тополей зеленых к далеким горам синекрылым, услышал голос поющий: «В земле не нашел он могилы. Под соснами в темной долине у Ревинуэсы до Черных Вод дотащили отца покойного лесом».

Дом

I

Альваргонсалесы жили в запущенном доме и древнем. Четыре окна как щелки, лишь сто шагов до деревни. Стоят по бокам два вяза — гигантские часовые, и тень дают они летом, а осенью — листья сухие. То пахарей дом, земледельцев, плебеев, хотя и с деньгами, и если распахнуты двери, а ты проходишь полями, очаг дымящийся видишь с торчащими криво камнями. Пылают угли под пеплом, и в глиняных двух горшочках двум семьям на пропитанье похлебка кипит и клокочет. Направо — хлев и конюшня, налево — плодовый садик и пасека небольшая, а шаткая лесенка сзади ведет на две половины жилых помещений усадьбы. Альваргонсалесы оба там с женами обитают, и в доме отцовском двум парам с избытком места хватает, хоть в каждой семье по сыну уже давно подрастает. В отдельной горенке, — смотрит она на садик плодовый, — есть стол с дубовой доскою, обтянутой кожей коровьей, два кресла, черные счеты (костяшки с тарелку) на стенке и ржавые шпоры на сбитом из теса ларе деревенском. В забытой горенке этой теперь Мигель проживает. Отсюда отцы и деды смотрели, как сад расцветает, и аист так четок на небе, на небе синего мая: когда раскрываются розы и вся ежевика в белом, своих малышей он учит летать на крыльях несмелых. А в ночи жаркого лета, когда от зноя не спали, в окне соловьиным трелям, и сладким и нежным, внимали. Здесь старый Альваргонсалес, гордясь огородом и полем, а также любовью близких, мечтал о высокой доле. Когда на руках материнских он первенца видел с веселым смеющимся личиком нежным, — как солнечный луч, каждый волос, — и крохотными руками так жадно тянулся малышка и к темно-лиловым сливам, и к ярко алеющим вишням, то в этот сияющий, кроткий, хороший осенний вечер он думал, что может быть счастлив вполне человек на свете. А нынче в народе поется, и песня по селам мчится: «О дом, где отца не стало! Беда в тебе приключится. То дом убийц, — пусть отныне никто в твою дверь не стучится!»

II

Осенний вечер, и в роще совсем золотой и прохладной уже соловьев не осталось, уже замолкла цикада. Последние ласточки в поле, боясь перелетов дальних, погибнут, а аисты ночью из гнезд, сплетенных из дрока на башнях и колокольнях, уже улетели. Над домом Альваргонсалесов с вязов срывает ветер нескромный охапками листья. Однако у трех акаций тенистых на паперти за решеткой еще зеленые листья, и время от времени с веток в своей скорлупе иглистой каштаны падают наземь, и снова у роз — цветенье и травы весело встали на ярких лугах осенних. На склонах и косогорах, на кочках, среди расщелин с травой, сгоревшею летом, соседствует свежая зелень; на лысых холмах высоких, на скалах голых, суровых клубятся, свиваясь вместе, пары облаков свинцовых; поблекла, гниет ежевика в гигантском лесу сосновом, и папоротник желтеет; вода бежит, прибывает по балкам и по оврагам, отца Дуэро вздувая. Земля серебром отливает и тусклым свинцом суровым; все в пятнах ржавчины красной, все залито светом лиловым. Альваргонсалеса земли там, в сердце Испании нашей, и нищи и так печальны, что есть душа у них даже! Степь голая, волки воют на ясный месяц и бродят от рощи к роще; утесы и скалы в местах бесплодных; скелет на скалах белеет, стервятниками обглодан; поля бедны, одиноки, дорог и харчевен не сыщешь, — поля нищеты проклятой, поля моей родины нищей!

Земля

I

В одно осеннее утро, когда пары поднимают, Хуан и «индеец» мулов в упряжки свои запрягают. Мартин в огороде остался, он там сорняки вырывает.

II

В одно осеннее утро, когда на полях все пашут, по холмику, — виден он ясно на утреннем небе, — упряжка Хуановых бурых мулов вперед продвигается тяжко. Репейник с чертополохом, лопух и какие-то прутья вросли в проклятую землю, — ни заступ, ни нож не берут их. Напрасно врезается лемех кривого дубового плуга глубоко в землю; похоже, что движется он по кругу: он вскроет землю, и тотчас она смыкается туго. «Когда убийца за плугом, — не пахота, а кручина: еще борозды не проложит, как лоб прорежет морщина».

III

Мартин, — в огороде он рылся, — устав от своей работы, на миг оперся на мотыгу; покрылось холодным потом его лицо. На востоке луна полнощекая встала, запятнана облаком красным; свой свет она изливала на изгородь. В жилах Мартина от ужаса кровь застыла. Он в землю вонзил мотыгу, и кровью мотыга покрылась.

IV

Купил «индеец» ту землю, где он когда-то родился, на девушке очень богатой и очень красивой женился. Он стал владельцем усадьбы Альваргонсалеса: братья ему все продали: поле, и дом, и улей, и садик.

Убийцы

I

Хуан и Мартин, два старших Альваргонсалеса, в трудный поход к верховьям Дуэро отправились ранним утром. Звезда на утреннем небе, высоком и синем, горела. Туман, уже розовея, клубился, густой и белый, в долинах, в оврагах, и тучи свинцовые, словно чалмою, большой Урбион, где родится Дуэро, накрыли собою. Они к источнику вышли. Вода бежала, звучала, как будто рассказ о были уж в тысячный раз начинала и тысячу раз повторяться ей в будущем предстояло. Бежала вода, повторяя: — Свершилось при мне преступленье, и рядом со мной для кого-то не стала ли жизнь преступленьем? Проходят мимо два брата, вода упрямо лепечет: Уснул с источником рядом Альваргонсалес под вечер.

II

Хуан говорит Мартину: — Когда я вчера возвращался домой, то при лунном свете мне чудом сад показался. Вдали, среди роз, разглядел я: к земле человек наклонился, в руке человека ярко серебряный серп светился. Потом распрямил он спину, лицо отвернул, и по саду он раз, и другой, и третий шагнул, на меня не глядя. Он был седой, даже белый. Он снова в земле копался. Луна большая сияла, и чудом мне сад показался.

III

Спустились они с перевала Святой Инес; так подходит печальный, пасмурный вечер, ноябрьский вечер холодный. Идут они молча дальше тропинкой на Черные Воды.

IV

На землю спустился вечер; меж буков древних и хилых и сосен столетних солнце багряное просочилось. В лесу громоздятся скалы, набросанные в беспорядке; здесь — яма ощеренной пасти и лапы чудовищ гадких; там — горб бесформенно-грозный, а там — раздутое брюхо, зловещие злые рыла и челюсть с клыком и ухом; и ветки, и пни, и скалы, и скалы, и пни, и хвоя. А ночь и страх по оврагам таятся вместе с водою.

V

Тут волк показался, как угли, глаза его ярко горели. А ночь была темной, сырою, и тучи в небе летели. Два брата хотели вернуться, и чаща ответила воем. Сто глаз свирепых пылало в лесу у них за спиною. Пришли к верховьям убийцы, пришли они к Черным Водам, к воде, немой и прозрачной вкруг скал огромных, холодных; вверху ястреба гнездятся, и эхо спит, выжидая; чтоб выпить воды кристальной, орлы сюда прилетают; здесь жажду свою косуля, олень и кабан утоляют; вода чиста, молчалива, и вечность она отражает; вода бесстрастна и звезды на лоне своем охраняет. — Отец! — они закричали и бросились в Черные Воды. — Отец! — повторило эхо по скалам и до небосвода.

ЗАСОХШЕМУ ВЯЗУ

Перевод М. Самаева

Его разбила молния шальная, наполовину сгнивший старый вяз. Но с ливнями апреля, с солнцем мая кой-где листва на ветках занялась. Столетний вяз, с песчаного обрыва глядящий в медленный дуэрский плес, давно для короеда стал поживой, и ствол белесый желтым мхом зарос. Ему не стать, как кронам тополиным, звенящим у реки и вдоль дорог певучим домом соловьиным. Лишь муравьиный движется поток вдоль по стволу, и серой паутиной затянута пустая сердцевина. Пока не рухнул ты под топором, мой вяз, воловьим сделавшись ярмом, оглоблею, распятьем при дороге, пока не превратился ты в поленья, чтоб запылал очаг убогий в домишке ветхом на краю селенья, не взмыл над крышей дымом невесомым; пока не вырван с корнем буреломом, не свален вихрем сьерры ледяной и в океан, кружась в водовороте, не унесен дуэрскою волной, запечатлею я в своем блокноте твоих листков зеленых благодать и, обернувшись к жизни, к свету, буду от дней весенних ожидать для сердца своего второго чуда.

ДОРОГИ ^{60}

Перевод А. Гелескула

Мой город мавританский ^{61} за старою стеною, стою над тишиной твоей вечерней — и только боль и тень моя со мною. В серебряных оливах, по кромке тополиной, бежит вода речная баэсской беспечальною долиной. Лоза под золотистым виноградом багряна, словно пламя. Как на куски расколотая сабля, Гвадалквивир ^{62} тускнеет за стволами. Подремывают горы, закутались их дали в родимые осенние туманы, и скалы каменеть уже устали и тают в этих сумерках ноябрьских, сиреневых и теплых от печали. На придорожных вязах играет ветер вялою листвою и клубы пыли розовые гонит дорогой грунтовою. И яшмовая, дымная, большая встает луна, все выше и светлее. Расходятся тропинки и сходятся, белея, сбегаются в низинах и на взгорьях к затерянным оградам. Тропинки полевые… О, больше не брести мне с нею рядом!

* * *

«Ты отнял, господь, у меня ту, кого я любил всех сильней…»

Перевод В. Столбова

Ты отнял, господь, у меня ту, кого я любил всех сильней. Слушай, как сердце мое снова бушует в горе. Исполнилась воля твоя, господь, против воли моей, в мире одни остались сердце мое и море.

* * *

«— Жди, — говорит мне надежда…»

Перевод В. Васильева

— Жди, — говорит мне надежда, — и ты увидишься с милой. — Нет, — говорит безнадежность, — я вас навек разлучила. — Бедное сердце, надейся: не все унесла могила.

* * *

«Туда, к земле верховий…»

Перевод А. Гелескула

Туда, к земле верховий с холмами под дубовой чахлой тенью, где луком выгибается Дуэро и к Сория течет по запустенью, — туда, к высоким землям, уводят мою душу сновиденья… Не видишь, Леонор, как цепенеет наш тополь на излуке? Взгляни на голубые льды Монкайо и протяни мне руки. Моей землей, где пыльные оливы и голые нагорья, бреду один я, старый и усталый от мыслей, одиночества и горя.

* * *

«Снится, что майским утром…»

Перевод А. Гелескула

Снится, что майским утром ты повела куда-то в голубизну нагорья, на голубые скаты, вдоль по тропинке белой в поле зеленой мяты. Рук я во сне коснулся, бережных рук подруги, — звал наяву твой голос, были живыми руки! Голос такой же юный, искренний в каждом звуке! Был он как звон рассветный, благовест ранним маем… Не угасай, надежда, — что мы о смерти знаем!