Истории СССР
Шрифт:
Тёмной августовской ночью 1949 года мама схватила меня спящего на руки и вынесла сквозь едкий дым на улицу под проливной дождь. Под проливным дождём высоким кострищем полыхал наш дом. На другой стороне деревенской улицы догорал дом соседа. Бегали люди с вёдрами и поливали водой. Вода громко шипела. Громче воды стонала мама.
Погорельцев приютили добрые люди. Мать с отцом собрались в город лёгкую жизнь шукать. Ленинград отстраивался после войны. Караваны с баржами везли лес, песок, кирпичи. Город ждал рабочие руки. Мать пошла работать медсестрой в больницу имени Ленина на Васильевском острове, а отца приняли управдомом и дали служебную площадь — подвал на 3-ей линии дом № 22. Туда и привезли меня на новоселье. Спал я на чемодане, среди бегающих друг за другом котов и крыс. Днём, когда мать с отцом уходили на работу, я сидел во дворе на деревянном ящике у своего окна и никуда не отлучался. Вечером мы собирались в своём подвале и грели друг друга надеждой, верой и теплом своих сердец. К зиме стало так холодно, что этого тепла стало не хватать и я заболел. В больнице Веры Слуцкой было тепло, светло и весело. Мама перевелась работать туда и сама делала мне уколы. Из окна нашей палаты был виден Тучков мост через Неву, по которой сновали буксиры с чёрным дымом и проплывали баржи, полные песка. На другом берегу виднелась церковь с высоченной колокольней и золотым крестом, сверкавшим в лучах закатного солнца.
Когда меня выписали из больницы, мы переехали в полуподвал № 2 дома 42 по 3-ей линии. Там был деревянный пол и круглая железная печка в углу, которую папа топил дровами. Там было тепло. Коротать время стало легче. Мы играли с соседской девчонкой, которую звали Людой Волошиной. С ней нас
Когда мама привезла бабушку со своей сестрой Люсей, жизнь обрела новый смысл и новое расписание. С бабушкой прогулки стали длинными и познавательными. Мы изучали географию нового места жительства. Бабушка больше не пасла и не доила корову, не полола грядки. Баню тоже топить стало не нужно. По субботам мы ходили в городские общественные бани. Мы становились горожанами. По воскресениям мы гуляли по набережной Невы, ели мороженое и ходили в кино. По будням мы с бабушкой гуляли по линиям Васьки и глазели на витрины магазинов. Я тащил бабушку в игрушечный магазин и просил показать мне все игрушки, мама вела всех в мебельный и присматривала кровать, шкаф и оттоманку, а бабушка выгибала путь к Андреевскому рынку, от которого пахло родной деревней.
Когда в доме поселился уют, когда мама не могла нарадоваться блеском лака нового, первого в её жизни шкафа, когда холодными осенними вечерами мы собирались у печи и наслаждались потрескиванием дров и исходящим от неё теплом, задули холодные ветры и в Ленинграде случилось наводнение. Наводнением затопило наш полуподвал. Наши пожитки долго плавали по комнате и коридору, плавали мои фантики, напоминая о вкусном и праздничном в этой жизни. Подвал был признан непригодным для жилья. Нас поставили в очередь на жилплощадь. Теперь кроме магазинов, любимым маминым местом для прогулок стал Исполком на 9-й линии. Мама прикалывала на кофточку свой орден Красного Знамени и зампредисполкома переставал быть таким важным и больше напоминал обычного человека. Иногда он был даже чересчур добрым, обещал и обнадёживал, и мама возвращалась домой, светящейся от счастья. Когда ожидание переезда повисло в воздухе, я совершил свою первую сделку с совестью — обменял мамин орден Красного Знамени на гору пахнущих шоколадом фантиков. Мама долго рыдала, но придя в Исполком без ордена, встала в общую очередь. Пришла беда — отворяй ворота. Вскоре папу арестовали и посадили в тюрьму. Где-то у пивного ларька он проклинал с однополчанами Никиту Хрущёва, сравнивал его с товарищем Сталиным, с которым они победили в кровавой войне, и был наказан за это двумя годами лагерей в Коми АССР. Школу я заканчивал в своём подвале, вдыхая ежедневно кислый запах плесени. Люся вышла замуж и уехала с бабушкой в Североморск к месту службы своего мужа, лейтенанта медицинской службы военно-морского флота Василия Корельского. Без них наш подвал стал совсем грустным. Некому было рассказать мне на ночь сказочку. В подвале я переболел всеми известными на Земле болезнями. Опухал от свинки, желтел от гепатита, покрывался волдырями от скарлатины. Больницы для меня были избавлением от затхлого воздуха, тёмных углов с привидениями и крысиных стай. В больницах было светло, чисто, весело и вкусно. Нужно было потерпеть противные уколы, ну это уж, извините. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, а у Люси родилась дочка, было решено отвезти нас с бабушкой в деревню, на её Родину, в Опочку. Встреча была настолько радостной, что я подумал остаться в деревне на всю жизнь. После окончания войны минуло тринадцать лет. И вот первая встреча, слёзы по погибшим, радость встречи с выжившими. Тогда я узнал, что слёзы солёные, а самогонка горькая. Тогда я узнал, что бывает время ссор и время примирения. Мы поселились в доме моего прадеда в Барсаново. Там жила Катя, вдова погибшего на войне бабушкиного брата Ивана. Катю бабушка раньше не любила, потому что любила братика Ванечку и не хотела его ни с кем делить. Теперь, когда Ванечка лежал в своей могилке на деревенском кладбище и поговорить с ним было невозможно, самой любимой и дорогой для бабушки стала Катя, от которой пахло Ванечкиной махоркой. Красота лесов, полей и рек, окружающих нашу деревню слепила глаза. Но больше всего поразил меня своей красотой и уютом дедовский дом. Он был сложен из толстенных брёвен, от которых веяло такой силой и крепостью, что было не страшно никакой напасти. К сожалению, толстые стены не спасли деда и прадеда от большевистских пуль. Полоснули эти бандиты бритвой по прекрасному лику нашей Родины. И не один раз. Изуродовали и Родину, и людей, ею вскормленных.
В доме было много комнат, посреди которых, подставляя свои тёплые бока, стояла большая русская печка. Вдоль стен под окнами стояли широкие лавки. В красном углу тусклым золотом светилась икона Божией матери со Спасителем на руках. И днём, и ночью теплилась лампадка. Большая горница располагалась у жерла печи и кушанья сразу подавались с пылу, с жару на большой деревянный стол. В другой горнице стояла большая кровать под пологом. На окнах цвела герань, пол не скрипел и не жихал, а держал твёрдо шириной и толщиной ровных отструганных досок. В сенях была лестница на чердак, где хранилось душистое сено, а внизу стояли лошади, коровы, овцы и свиньи в своём уютном и тёплом хлеву. Из сеней можно было пройти в амбар, с висящими окороками, связками лука, вяленой рыбы и множеством всякой ароматной снеди. В другой стороне сеней находился нужник из гладких досок, вымытых добела. Оттуда пахло крапивой и мятой. Каждый день домашние чистили хлев и нужник, вывозя отходы в яму возле бани и засыпая их опилками и сеном. Банька стояла на берегу реки и напоминала сказочный домик-пряник. Крыши домов были покрыты плотными пучками соломы и края их были ровно обрезаны. Возле дома росли две высоченные липы, которые прадед посадил ещё при царе. К дому из сада тянулись ветки яблонь, стройные ряды которых спускались к реке. Вдоль реки выстроились дома односельчан. Я никак не мог взять в свою голову, зачем мама уехала из этого рая в подвалы Ленинграда, с их узкими, тесными дворами и душными, тёмными комнатами.
Провожали нас на новую квартиру всем двором. Я закончил семь классов средней школы и поступил в техникум. Теперь мне не нужно было приходить в школу, которая находилась в соседнем доме. Папа после освобождения устроился на работу шофёром в ВТО и его с этим местом тоже ничего не связывало. Бывшие его подчинённые дворники, плотники и электромонтёры пришли его проводить и помочь носить вещи. Но вещей было не много, и они просто стояли и курили, вспоминая прошедшие снегопады, наводнения и обрывы проводов.
Наша новая комната находилась на второй линии в доме 31, ближе к Большому проспекту и набережной Невы. Это был бельэтаж. Комната была почти квадратной с двумя огромными окнами и высоченными потолками. В углу сверкала белым кафелем голландская печь. Не верилось, что это наш дом. Наши вещи сиротливо стояли в уголке и комната казалась пустой и чужой. Мурка осторожно обходила и обнюхивала углы, не понимая условий проживания. Мама с папой обнялись и молча плакали, отослав меня во двор за дровами. Дрова я одолжил у соседей. В этом доме дрова находились в подвалах, в дровяных сараях, а не в поленницах посреди двора, как в нашем старом доме. Квартиру украшала огромная кухня с газовой плитой и ванная комната с дровяной колонкой. Соседей было две семьи. Обе еврейские — Кон и Плискины. Детей у них не было. Поговорить мне было не с кем. Соседи были приветливые, но не общительные. Интеллигенты. Ссор и споров никогда не возникало. Самая страшная обида у них возникала по поводу самовольного, не объявленного омовения в ванной комнате и выражалась однодневным молчанием с насупленными бровями. Пробудились знакомые человеческие эмоции у соседей только один раз, когда под окнами нашей комнаты появилась сорокаголовая шайка моих прежних дружков, и на мой отказ пойти с ними на дело, запустившая несколько булыжников, со звоном разбивших наши стёкла. Но, слава Богу, такой осады больше не повторилось и четыре года жизни протекали тихо и безмятежно. Я учился в вечернем техникуме авиаприборостроения, работал лаборантом в Институте Электромеханики и занимался борьбой самбо. Невский, Академия Художеств, набережные Невы были моим родным ландшафтом. Иногда мы гуляли всей семьёй, но к пятнадцати годам меня начала тяготить семейная идиллия и я потянулся к дружкам на улицу, на Невский. Конечно, я не мог отказать маме в просьбе наколоть дров, истопить печь, помочь принести из магазина телевизор КВН-49 или вожделенный ковёр, чтобы было уютно и тепло. Я перемучил в этой комнате всех мыслимых домашних и диких животных. У меня временно проживали рыбки из джунглей амазонии, африканские голуби, волнистые попугаи и даже ёжик Мишка, родом из средней полосы России. В этой комнате я впервые услышал по своему приёмнику «Латвия» ««Голос Америки» из Вашингтона, рокешники Билла Хейли и первые аккорды струн битлов. В этом доме у меня сформировались эстетические представления о достоинстве человека и среды его обитания. Культпоходы в Эрмитаж, Дворец пионеров, Дом учителя в бывшем особняке князя Юсупова, Елагин дворец и, особенно, в Дом учёных имени М. Горького. Это шикарный особняк Великого князя Владимира Александровича находился рядом с институтом Электромеханики, где я работал. На обеденный перерыв мы всей толпой шли в его ресторан, а потом прогуливались по гостиным комнатам. У меня проросла уверенность, что именно в таких домах должен жить, уважающий себя человек. Приходя домой, я ложился на диван и, устремив свой взор в высокий потолок, мечтал о своём шикарном жилище. Проснувшись от грёз, я вкалывал, чтобы эти мечты воплотить в реальность. В этом доме мне было чисто и тепло.
Мама восстановила документы на свой орден Красного Знамени и снова была вознаграждена почётом и уважением Советской власти. В мае 1965 года мы начали с ней ездить по новостройкам Ленинграда и выбирать себе отдельную квартиру. Тот ужас, который я испытывал, осматривая квартирки в Весёлом посёлке, Купчино, Дачном и на Гражданке, был сравним с атомной войной. Низкие потолки, тонкие стены, маленькие окна и убогие клетушки комнат были не достойны человека. В них можно было содержать только морских свинок. И то не долго. За неделю перед закланием и обжариванием на вертеле голодных гаучо. Страшнее страшного было в эти районы добираться. Часа полтора трястись в раздолбанном трамвае, а потом добираться по колено в грязи до вожделенной отдельной квартиры, чтобы всю ночь ворочаться и не иметь возможности уснуть от громкого и хриплого кашля соседей соседних квартир. Интимное желание справить нужду мгновенно становилось оглашённым публичным достоянием жителей всего подъезда. Мама спорила со мной, огорчалась, что вырастила такого барчука, но я стоял на своём. Осенью, к ноябрьским праздникам мы переехали в новую трёхкомнатную квартиру № 87 на втором этаже блочного пятиэтажного дома № 26 по проспекту Науки. Мне выделили комнату 9 метров, из которой я соорудил японское дожо, следуя своим пристрастиям к восточным единоборствам, японской культуре и здравому смыслу, который не позволял в такой коробочке поставить какую-нибудь мебель. Ту мебель с ручками во внутрь, которую совки начали изготавливать специально для таких, с позволения сказать, жилищ, я мебелью не считал и считать не хотел. Больше всего эти жилища напоминали мне кукольный уголок в детском саду. Упрёки родителям в том, что они воевали и ждали двадцать лет такое, не потребное для человека жильё, были бессмысленны и оскорбительны. Мама и сама всё понимала, но отбивалась возражениями типа «посмотрим какой дом ты себе построишь?!» В этой хрущёбе я провёл пять лучших лет своей юности, приезжая в неё в основном для сна. Спальная квартира, спальные районы униженных рабов, защитников Родины, строителей коммунизма целыми днями простаивали пустыми. Орудовать в них было сподручно только квартирным ворам. Но воровать у наших граждан тогда было нечего.
Тихое, заслуженное, в прямом смысле завоёванное счастье моих родителей в своей трёхкомнатной квартире неожиданно закончилось через три года. Налетел ураган обывателей, мешочников, хапуг. На втором курсе института авиационного приборостроения я решил жениться. Точно не помню, что мне помутило разум, но не любовь. Скорее всего, я устал каждый день проделывать изнурительное трёхчасовое путешествие на автобусах в институт и обратно. Кроме того, весь день проводить в переходах и переездах с огромной сумкой за спиной с одной халтуры на другую покоя не добавляло. Под эту сурдинку я и затеял жилищную бурю. Хотелось уютной самостоятельной жизни без родительского ока. Честно сказать, родители мои были ко мне так учтивы, так чтили моё эго, что возмущаться и искать свободы, мне было грешно. Но я искал. Мама рыдала в подушку по ночам, папа утешал её как мог. В конце концов, мама сдалась и согласилась разменять свою квартиру, выделив мне жилплощадь в девять квадратных метров. Было несколько условий, которые мне удалось выполнить. Размен жилплощади в те годы был делом не лёгким. В основном из-за слабой информационной базы. Чтобы разменять комнату или квартиру нужно было обратиться легально в городское бюро по обмену жилплощади и тупо ждать у моря погоды. Служащие этого бюро вывешивали твоё объявление величиной с трамвайный билет под стекло своих информационных стендов. На весь город таких стендов, которые никто не читал, было штук десять. Короче говоря — дело гиблое. Год я маялся в ожидании чуда. А потом, нарушая все существующие законы, вывесил своё объявление в нескольких трамваях, курсирующих по нашему району. Поклёвка была быстрой и мощной. Я разменял квартиру родителей на двухкомнатную квартиру у Сосновского лесопарка на берегу пруда в кирпичном доме эпохи Брежнева и комнату девятнадцать метров для себя на бульваре Профсоюзов в доме № 17, в бельэтаже двухкомнатной квартиры. Маме квартира понравилась и она переехала начинать свою новую непривычную жизнь без любимого сыночка. Я был на седьмом небе от счастья. Хоть и добрую, заботливую маму заменила злобная, своенравная соседка по коммунальной квартире Зинаида Ивановна. Была она из сотрудниц ОГПУ и порядок, правильный по её понятиям, блюла строго. Не любила, например, когда мои товарищи, заглянув ненароком на кухню, хватали и проглатывали с её сковороды свежие котлеты. Или, когда помыв руки после посещения мест общего пользования, они заваливались вместо моей комнаты, в соседскую, в которой жила Зинаида Ивановна. Хорошо, если в этот момент она была одета. А если нет? В общем, зацепок было много и жизнь была неспокойной. Однажды Зинаида Ивановна в знак протеста против грохочущей музыки Битлз, вызвала ментов с дружинниками и накрыла в моей комнате антисоветскую еврейскую сходку. Спас положение своим участием, Иосиф Бродский, которого менты приняли за родственника того художника Бродского, который имел честь рисовать портрет самого Ленина. Как-то раз, победив Зинаиду Ивановну в борьбе за места общего пользования и установив в коридоре приглянувшийся жене шкафчик, я вызвал её негодование в свой адрес. Когда жена и тёща толкались на кухне и варили пельмени, Зинаида Ивановна посочувствовала им, что они живут с таким монстром. Жена и тёща сочувственно пожали плечиками и ничего не возразили. Тогда я пропустил момент развода, как пропускают на охоте выстрел по выскочившему из-под ног зайцу. Летом особо не любимые Зинаидой Ивановной гости заходили через окно, выходившее на бульвар, где стояла пеньком телефонная будка. Из окна виднелся Исаакиевский собор и напоминал всем своим величавым видом о вечном, о тщете бытовых перипетий. Новоиспечённая моя жена по условиям законного брака должна была быть прописана на моей жилплощади, но я с этим не торопился. Не по злобе. Просто из-за лени и бурной культурной жизни. Теперь до института, который возвышался на берегу Мойки, было ровно два шага. Вся культурная жизнь Петербурга была передо мной, как на ладони. Я с радостью осваивал пространство родного города и родной страны. Ездил на соревнования, зарабатывая этим спортивную стипендию на сто пятьдесят рублей в месяц, колесил по стране со съёмочными группами киностудии Ленфильм, рискуя своей головой за лишнюю сотню-другую, объехал все предприятия города с лекциями про здоровый образ жизни. Окончив институт, я поступил в аспирантуру института физкультуры, чтобы повысить свою зарплату инженера и поступить на работу в Театральный институт. Четыре года беспечного счастья закончились неожиданно. Родился сыночек по имени Тимофей. Пять лет мы не решались заводить ребёнка по причине неразберихи в наших отношениях, во взглядах на жизнь, да и вообще. Но когда она забеременела, абортов делать больше не разрешили. Ну, вот сыночек и родился. Прописан он с матерью оказался на тот момент у её отца в комнате восемнадцати метров двухкомнатной коммунальной квартиры, куда его выселила его бывшая жена, а моя тогдашняя тёща. Квартирка эта мне была уже хорошо знакома. Я часто ездил туда бить соседа тестя, который перед этим бил его. Сама жизнь новорождённого протекала в моей комнате на бульваре под бдительным оком Зинаиды Ивановны. Она не давала спокойно его мыть, стирать его пелёнки, варить ему еду и кричать по ночам. Очень скоро встал вопрос поиска отдельной квартиры для достойного взращивания подрастающего поколения. Конечно, советские люди мыкались ещё и в худших условия.