История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Вспоминая о начале работы над книгой, В. Зазубрин признавался в своих творческих противоречиях:
«Начиная работать над книгой и работая над ней, я ставил себе определённые задачи – дать красноармейской массе просто и понятно написанную вещь о борьбе «двух миров» и использовать агитационную мощь художественного слова.
Политработник и художник не всегда были в ладу. Часто политработник брал верх – художественная сторона работы от этого страдала» (Зазубрин В. Два мира. М., 1958. С. 181).
Это, конечно, не роман, а порой фотография различных эпизодов, порой хроникальный беллетризированный отчёт о тех или иных событиях, иной раз превосходно сделанный, но это в общем плане лишь честные и смелые заготовки к роману. В книге много ужасных сцен, изнасилований, чудовищных переживаний при виде того, что сделали колчаковцы с молодой учительницей.
А между тем В. Зазубрин, занимая в Западной Сибири заметное положение и работая ответственным секретарём в журнале «Сибирские огни» (1923–1928), видел, что происходило в центре России: все тот же террор, что и в годы Гражданской войны. И написал повесть «Щепка» (1923) – о красном терроре, терроре чекистов, долго не допускавшуюся к публикации, и повесть «Общежитие» (Сибирские огни. 1923. № 5/6), в которой автор отрицательно отнёсся к новой экономической политике. Повесть тут же попала под разгромный огонь критика-напостовца Лелевича: «У нас не было ещё такого позорного, отвратительного, слюнявого пасквиля на революцию, на коммунистическую партию» (На посту. 1924. № 1). В 1928 году с помощью А.М. Горького В.Я. Зазубрин переехал в Москву, в 1935 году написал новый роман «Горы» о коллективизации. В процессе подготовки романа к публикации Горький высказал несколько замечаний. В 1938 году Зазубрин был арестован и погиб в тюрьме.
К числу побед пролетарской литературы критики отнесли и книгу Александра Георгиевича Малышкина (1892–1938) «Падение Даира» (1923) – о крушении последнего белогвардейского центра в Крыму, о людской массе, которая воевала за Перекопский перешеек и одержала победу. Здесь нет индивидуализированных персонажей, есть масса, как в поэме В. Маяковского «150 000 000», такова была эстетическая установка одной из литературных групп, и начинающий писатель последовал за этой схемой.
Был необходим большой, героический характер, синтетически обобщающий революционную действительность. Именно о нём мечтал в эту пору Алексей Толстой: создать такой образ, в котором художник смог бы «из миллионов Иванов или Сидоров породить общего им человека – тип. Шекспир, Лев Толстой, Гоголь титаническими усилиями создавали не только типы человека, но типы эпох». Алексей Толстой призывал средствами монументального реализма выводить «те новые типы, кому ещё в литературе нет имени, кто пылал на кострах революции, кто ещё рукою призрака стучится в бессонное окно к художнику, – все они ждут воплощения. Я хочу знать этого нового человека. Только то искусство обладает чудесной силой, которое «высекает из хаоса лицо человеческое» (Писатели об искусстве и о себе: Сб. статей. № 1. М.: Круг. С. 11).
С великой прозорливостью выдающийся писатель Алексей Толстой уже тогда предвидел, что такой писатель уже пришёл в литературу, начал писать свои первые произведения, но уже обдумывал произведение, которое действительно поставило его в ряд великих художников, обогативших человечество: это Михаил Шолохов и его бессмертный «Тихий Дон». Над первыми частями романа он уже начал работать, а вскоре журнал «Октябрь» напечатает его две книги.
Да, перед искусством нового времени стояли новые грандиозные задачи, возникали новые темы, новые проблемы, и прежде всего писатели, художники должны были показать нового человека, его мысли, чувства, его борьбу, его поражения и его победы. Горький с радостью писал, что «в России рождается большой человек и отсюда её муки, её судороги» (М. Горький и советские писатели. С. 476). «Искусство – никогда не произвол, если это честное, свободное искусство, нет, это священное писание о жизни, о человеке – творце её, несчастном и великом, смешном и трагическом» (Там же. С. 486), – повторил он в 1925 году, как раз в самый разгар полемических страстей вокруг проблемы литературного героя. «Для меня вопрос этот формулируется так: как надо писать, чтоб человек, каков бы он ни был, вставал со страниц рассказа о нём с тою силой физической ощутимости его бытия, с тою убедительностью его полуфантастической реальности, с какою вижу и ощущаю его? Вот в чём дело для меня, вот в чём тайна дела. Чёрт побери все пороки человека вместе с его добродетелями, – не этим он значителен и дорог мне, – дорог он своей волей к жизни, своим чудовищным упрямством быть чем-то больше самого себя, вырваться из петель, – тугой сети исторического прошлого, подскочить выше своей головы, выбраться из хитростей разума, который, стремясь якобы к полной гармонии, в сущности-то стремится к созданию спокойной клетки для человека» (Там же. С. 482).
В конце 1924 года Фёдор Раскольников, назначенный главным редактором журнала «Красная новь», обратился к А.М. Горькому с просьбой продолжать сотрудничество с журналом. Горький тут же ему ответил: «Моё отношение к искусству слова не совпадает с Вашим, как оно выражено Вами в речи Вашей на заседании «Совещания», созванного отделом печати ЦК 9 мая 1924 г. Поэтому сотрудничать в журнале, где Вы, по-видимому, будете играть командующую роль, я не могу» (Архив А.М. Горького. Т. 10. Кн. 2. С. 14).
А произошло следующее: 19 сентября 1924 года на заседании правления МАППа пришёл заместитель заведующего отделом печати ЦК РКП(б) В. Сорин и заявил, что борьба между Воронским и мапповцами завершена, «напостовцы на 9/10 правы». «Это дано понять и Воронскому, – продолжал В. Сорин. – Его равнение было почти исключительно на попутчиков – вот ему и дали двоих «попутчиков» в редакцию – меня и Раскольникова. Правда, я в редакции не бываю и некогда мне там бывать, но Раскольников приедет – он в эту работу войдёт целиком, сядет в редакции и вместе с Воронским будет делать дело…» (Вопросы литературы. 1957. № 5. С. 20).
В январе 1925 года в «Красной нови» были напечатаны статьи Г. Лелевича, С. Родова, А. Зонина, Ил. Вардина. Но вскоре Раскольникова в редколлегии журнала заменил Ем. Ярославский. Воронский почувствовал, что хватка ослабевает, и продолжал работу.
В первых номерах 1926 года «Красная новь» публикует роман М. Горького «Дело Артамоновых», сразу привлёкший внимание не только русских писателей и читателей, но и зарубежных. История здесь предстаёт как история народа, активного, думающего, самостоятельного в своих действиях и помыслах. Как раз в это время были годы оживления сменовеховских теорий, будто капитализм вечен и большевики непременно вернутся к нему. А Горький здесь разбивал мечты всех этих «теоретиков»: роман оканчивался так, что к прошлому возврата нет, революция возрождает жизнь на новых началах. Мастерство психологического анализа, широта охвата событий, глубина проникновения в суть различных общественных явлений, умение создавать сложные человеческие характеры – все эти и другие качества сразу поставили Горького в центре литературной жизни.
Пожалуй, никто так яростно и внимательно не изучал современную литературу, как Горький, никто так любовно не всматривался из своего далека в то, что происходило в России в первые годы советской власти. Ничто мало-мальски значительное не ускользнуло от зоркого чуткого взгляда писателя. Вышла книга Леонида Леонова – он спешит узнать, кто он, этот Леонов? Вышла новая книга Вс. Иванова – и Горький подробно анализирует её сильные и слабые стороны, отмечая вместе с «пластичностью» и то, что может помешать (и действительно помешало) найти верный «тонус» в изображении действительности.
И когда Горький в 1928 году приехал в Советскую Россию, он сразу включился в литературную борьбу, ему не нужно было «входить» в дела, он уже всё достаточно хорошо знал. Он предчувствовал, что в России будут твориться великие дела, знал, что битва Воронского и напостовцев закончилась победой трезвого реализма, понимал, что власть Троцких, Зиновьевых, Каменевых, их жён и ретивых последователей закончилась, пришла новая власть, которая раскроет перед писателями великие возможности, и те действительно создадут образ человека крупным, сильным, цельным. И особенно он внимателен был ко всему, что касается внутренних изменений характера современного ему человека. В письме к Погодину он, в частности, писал: «То, о чём Вы пишете, не просто внешние изменения старого русского быта, не мелочи, а глубочайшее перерождение старинного русского человека, отравленного множеством предрассудков, суеверий и враждебным недоверием ко всему, что исходит от города. Перерождение это совершается с быстротой почти чудесной… Так вот о чём, вот о каком огромном, по его внутреннему значению, процессе пишете Вы, Погодин. Красивенькими словечками об этом писать нельзя. Найдите слова точные, крепкие, в них будет настоящая красота и с нею вместе правда» (Горький М. Собр. соч.: В 30 томах. Т. 29. М., 1953. С. 489–490).
Горький сам называл себя «человекопоклонником», а человек для него был прежде всего «организатором мира» (Там же. Т. 30. С. 173). Поэтому всё, что расходилось с таким отношением к человеку, подвергалось им резкой критике.
Многим могло бы показаться странным отношение Горького к Пильняку, одному из самых «модных» писателей того времени, если бы его письма к Пильняку были опубликованы сразу же после их написания. А сейчас мы воспринимаем их как прозорливое и бережное отношение к талантливому писателю, односторонне, а может, и неверно понимавшему своё назначение в литературе. В самом деле, ни одну из мыслей, высказанных в письмах к Пильняку, невозможно сейчас опровергнуть. Как убедительны и до сих пор его слова о том, «что пишете вы всё хуже, небрежнее и холодней». «Метелинка» – уже совершенно мёртвая вещь, несмотря на весь словесный форс и всякие фокусы» (М. Горький и советские писатели. С. 311), звучат пророчески. Ведь действительно, после «Голого года» Пильняк создал много вещей, но не создал ни одного сколько-нибудь запоминающегося характера, человеческого типа. Сколько ни пытался он идти в ногу с жизнью, но так и не успевал её догнать. Ни «Иван Москва», ни «Волга впадает в Каспийское море», ни многие другие его вещи не стали значительными в литературном движении своего времени, хотя у писателя были все данные для этого. Он был страшно далёк от жизни, искусственно ограничивал себя маленьким мирком, ограждённым забором формальных поисков. Ведь именно об этом писал Горький, «уговаривая» его ограничить свои заимствования из творческой лаборатории Андрея Белого: «Путь, которым Вы идёте, опасный путь, он может привести Вас к некой клоунаде. Форма, вами взятая, настойчиво требует скепсиса, иронии или хотя бы юмора. Этого у вас незаметно» (Там же).