История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
С. Есенин успел порадоваться первой книжке, многим подарил, а тут пришла повестка. По рекомендации М.П. Мурашева Есенина зачислили ратником второго разряда в списки Петроградского резерва санитаров, он служил в Полевом Царскосельском военно-санитарном поезде № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны. В это время о санитаре С. Есенине узнал лейб-гвардии Павловского полка полковник Д.Н. Ломан, уполномоченный её величества по санитарному поезду № 143 и один из организаторов и руководителей монархического Общества возрождения художественной Руси, учредителями которого были высшие сановники государства, а также писатель А.М. Ремизов. Штаб общества располагался в Царскосельском дворце, в Управлении дворцового коменданта. Сергей Есенин читал стихи полковнику и его коллегам, подарил «Радуницу», которая
Февральскую революцию С. Есенин принял, а Октябрьская породила в нём сложное и противоречивое отношение; сначала он воскликнул: «Мать моя – родина, я – большевик», но позже ему часто приходилось сталкиваться с непредсказуемыми действиями чекистов и матросов, что толкало его к мучительным раздумьям. В это время С. Есенин попал под влияние Р. Иванова-Разумника, который напечатал статью «Две России», подвергшую резкой критике статью «Слово о погибели Русской земли» А. Ремизова (Скифы. № 2). И Р. Иванов-Разумник был близок ему, и А.М. Ремизов был близок ему. Трудно было разобраться во всех этих хитросплетениях…
Казалось бы, естественно, что сблизились такие народные поэты, как Клюев, Клычков, Ширяевец, Пимен Карпов, Есенин, однако чуть спустя Есенин разойдётся с Клюевым, назовёт его плохим поэтом. Теперь на него большое влияние оказывает А. Блок. В своих метаниях Есенин то одобряет «Скифы», то отрекается от Блока, то благодарен Мережковскому и Гиппиус, то высмеивает их, иронизирует по поводу того, как «какой-нибудь эго-мережковский приподымал на свою многозначительную перстницу и говорил: гениальный вы человек, Серг. Ал…», а потом добавлял: «Смотри, милочка, это поэт из низов…» С. Есенин за короткое время сделал огромные шаги в достижении высот и формы, и содержания, он критикует за слабую форму и Клюева, и Блока, со старыми друзьями окончательно расходится. «Потом брось ты петь эту стилизационную клюевскую Русь с её несуществующим Китежем и глупыми старухами, не такие мы, как это всё выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества», – писал Есенин А.В. Ширяевцу 26 июля 1920 года из Москвы (Есенин С. Письма. С. 113).
Часто С. Есенин жаловался на одиночество, мол, нет ни кола ни двора, скитается по чужим квартирам, по чужим женщинам, и каждая сначала кажется королевой, а потом наступает жуткое разочарование во всём, а одиночество остаётся. Он побывал в Европе, побывал в Америке, утешение находил только в водке, когда напивался до полусмерти. И вовсе не тяга к вину влекла его, а жуткая зависимость от общества, от милиции, от чекистов, от собратьев по перу.
В откровенном письме к купеческому сыну и поэту А.Б. Кусикову 7 февраля 1923 года с борта парохода в Атлантическом океане он писал: «Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж. Едем вдвоём с Изадорой. Ветлугин остался в Америке. Хочет пытать судьбу по своим «Запискам», подражая человеку с коронковыми зубами.
Об Америке расскажу после… Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется. Если бы я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на всё и уехал бы в Африку или ещё куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а ещё тошней
Теперь, когда от революции остались только х… да трубка, теперь, когда там жмут руки да лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.
Слушай, душа моя! Ведь и раньше ещё, там, в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не давали нам присесть. А теперь – теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской; по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь…» (Там же. С. 153–154).
Это письмо долго не появлялось в печати, но сейчас всё больше и больше думаешь о причинах вынужденной смерти великого поэта С.А. Есенина, – власть государства задавила искреннего и честного поэта. Замысел поэмы «Страна негодяев» возник давно, зимой 1921/22 года. В автобиографии 1922 года Есенин писал: «Сейчас работаю над большой вещью под названием «Страна негодяев». Подробнее об этой поэме рассказывает С.А. Толстая-Есенина: «Замысел пьесы «Страна негодяев» всё время менялся по ходу работы. Пьеса была задумана давно. Она выросла из неосуществленной драматической поэмы. С.А. Есенин намеревался создать широкое полотно, в котором хотел показать столкновение двух миров и двух начал в жизни человеческой. Такое расширение замысла у Есенина произошло после его поездки в США, о чём он мне не раз говорил… Есенин рассказывал мне, что он ходил в Нью-Йорке специально посмотреть знаменитую нью-йоркскую биржу, в огромном зале которой толпятся многие тысячи людей и совершают в обстановке шума и гама тысячи сделок. «Это страшнее, чем быть окружённым стаей волков, – говорил Есенин. – Что значат наши маленькие воришки и бандюги в сравнении с ними? Вот где она – страна негодяев!» (Юность. 1957. № 4. С. 32).
В книге С.Ю. и С.С. Куняевых «Сергей Есенин», рассказывая о поездке Сергея Есенина и Айседоры Дункан в США, авторы обращаются к воспоминаниям Вениамина Левина «о роковом вечере на квартире Мани-Лейба», у еврейской семьи, где жена Рашель писала стихи на идиш. Приняли их радушно. Сначала Есенин прочитал монолог Хлопуши, Левин – поэму Есенина «Товарищ». А в это время Есенину то и дело подливали вино в бокал. И наконец Есенин прочитал отрывок из разговора Чекистова с Замарашкиным:
Замарашкин. Слушай, Чекистов!.. / С каких это пор / Ты стал иностранец? / Я знаю, что ты настоящий жид, / Ругаешься ты, как ярославский вор, / Фамилия твоя Лейбман, / И чёрт с тобой, что ты жил / за границей… / Всё равно в Могилёве твой дом.
Чекистов. Ха-ха! / Ты обозвал меня жидом. / Нет, Замарашкин! / Я гражданин из Веймара / И приехал сюда не как еврей, / А как обладающим даром / Укрощать дураков и зверей».
«Вряд ли этот диалог, – вспоминает В. Левин, – был понят всеми или даже меньшинством слушателей. Одно мне было ясно, что несколько фраз, где было «жид», вызвали неприятное раздражение» (Куняев Станислав, Куняев Сергей. Сергей Есенин. М., 1995. С. 293–294). Далее последовали события, о которых В. Левину рассказывал Мани-Лейб: Есенин, поссорившись с Айседорой, пытался бежать из квартиры, его догнали, связали, уложили на диван, а Есенин продолжал их ругать: «Жиды, жиды проклятые!» На следующий день С. Есенин написал письмо Мани-Лейбу:
«Милый, милый Монилейб!
Вчера днём Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чём – я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и вспрыснул морфий.
Дорогой мой Монилейб! Ради бога, простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь.
Поговорите с Ветлугиным, он Вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе. Эдгар По в припадках разбивал целые дома…
Уговорите свою жену, чтоб она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить.