История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Петелин Виктор Васильевич

И. Сталин, прочитав пьесу, не был удовлетворён художественным мастерством писателя, и её отложили на долгие годы, до лучших времён.

Литературные портреты

Владимир Владимирович Маяковский

^{(7 (19) июля 1893 – 12 апреля 1930)}

«Маяковский сразу, ещё в начале 10-х годов, – писал Валерий Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии», которую ему заказала редакция журнала «Печать и Революция», материал опубликован в № 7 за 1922 г., – показал себя поэтом большого темперамента и смелых мазков. Он был один из тех, кто к Октябрю отнесся не как к внешней силе, прежде всего мешающей самой работе поэта (отношение очень многих, несмотря на стихи, где революция воспевается), но и как к великому явлению жизни, с которым он сам органически связан. Уже с эпохи войны появляется ряд стихотворений Маяковского, откликающихся на современность,

потом радостно приветствующих революцию: «Война и Мир», «Революция», «Наш марш» («Всё, сочинённое Вл. Маяковским», 1919 г.), «Мистерия Буфф» (переделано для театра в 1920 г.), «150 000 000» (1921 г.), поэма об интернационалах (1922 г.), ряд произведений, переходящих иногда в настоящие агитки («Маяковский издевается»,1922 г.), рядом с чем, впрочем, продолжается творчество (см. «Все», затем «Люблю», 1922 г. и др.). Стихи Маяковского принадлежат к числу прекраснейших явлений пятилетия: их бодрый слог и смелая речь были живительным ферментом нашей поэзии. В своих позднейших стихотворениях Маяковский усвоил себе манеру плаката – резкие линии, кричащие краски. При этом он нашёл и свою технику – особое видоизменение «свободного стиха», не порывающего резко с метром, но дающего простор ритмическому разнообразию; он же был одним из творцов новой рифмы, ныне входящей в общее употребление, как более отвечающей свойствам русского языка, нежели рифма классическая (Пушкина и др.). Наконец, в сфере языка Маяковский, с умеренностью применяя принципы Хлебникова, нашёл речь, соединяющую простоту со своеобразием, фельетонную хлесткость с художественным тактом. Недостатки поэзии Маяковского в том, что эта последняя хлесткость иногда преобладает, что простота порой срывается в прозаизмы, что иные рифмы слишком искусственны, что некоторые размеры лишь типографски отличны от самых заурядных ямбов и хореев, что плакатная манера не лишена грубости и т. д., главное же в том, что и у Маяковского уже начинает складываться шаблон. Во всяком случае, опасности для него ещё впереди, а годы 17–22 были расцветом его деятельности. Влияние Маяковского на молодую поэзию было очень сильно, но, к сожалению, ему часто подражали по внешности, без его силы, без его воодушевления, без меткости его речи и богатства его словаря» (Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 2 т. М., 1987. Т. 2. С. 471–472).

О Маяковском писали очень много, выходили статьи, монографии, возникала полемика вокруг тех или иных вопросов его жизни и творчества. По мнению сегодняшних критиков и учёных, объективному изучению творчества поэта во многом помешала известная формулировка И.В. Сталина о нём как о лучшем поэте современности. Но здесь процитирована позиция совершенно независимого и свободного в своих волеизъявлениях художника, который говорит, в сущности, те же слова о Маяковском как о талантливом русском поэте, по крайней мере о творческих исканиях 17—22-го годов ХХ века.

Владимир Маяковский обратил на себя внимание после того, как была написана, прочитана в кругу близких и напечатана поэма «Облако в штанах». Задумал поэму в начале 1914 года после одного личного письма. Потом личное переросло, как это часто бывает в творчестве, в социально-философскую проблематику, особенно после того, как в 1915 году его призвали в армию. В армии он пробыл недолго, но армейские порядки почувствовал изрядно, что естественно отразилось в поэме. Позднее, в автобиографии «Я сам», он признавался»: «Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю вопрос о теме. О революционной. Думаю над «Облаком в штанах». В статье «За что борется Леф?» Маяковский уточняет замысел этой поэмы: «Война велела видеть завтрашнюю революцию». Поэма называлась «Тринадцатый апостол», но цензуру возмутило это название, есть двенадцать апостолов, тринадцатому быть не позволено. «Когда я пришёл с этим произведением в цензуру, – вспоминал Маяковский, – то меня спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал, что ни в коем случае… Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие. Это – вопрос о том, откуда взялось заглавие. Меня спросили – как я могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите, буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах» (выступление в Доме комсомола на Красной Пресне).

Поэма «Облако в штанах» впервые в сентябре 1915 года вышла, по признанию самого Маяковского, с большими цензурными изъятиями: «Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек» («Я сам»). Полностью поэма была издана в начале 1918 года, и в предисловии к этому изданию поэмы Маяковский написал: «Облако в штанах»… считаю катехизисом сегодняшнего искусства. «Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» – четыре крика четырёх частей». Владимир Маяковский увлекался женщинами, у него было много любовниц, об одной из этих историй он и рассказывает в поэме: «Мама! / Ваш сын прекрасно болен!/ Мама! / У него пожар сердца. / Скажите сёстрам, Люде и Оле, – / ему уже некуда деться. / Каждое слово, / даже шутка, / которые изрыгает обгорающим ртом он, / выбрасывается, как голая проститутка / из горящего публичного дома (Маяковский Вл. Соч.: В 3 т. М., 1973. Т. 3. С. 11).

Раньше Маяковский

думал, что уж очень просто делается поэзия, «пришёл поэт, легко разжал уста, и сразу запел вдохновенный простак», но нет, не так: когда он думал написать поэму, то понял, что искусство – труднейшее дело, поэт долго мучается над каждой строкой и над каждой рифмой, «и тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения. Пока выкипячивает, рифмами пиликая, из любвей и соловьёв какое-то варево, улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать» (Там же. С. 13). Ему, «златоустейшему», «мельчайшая пылинка живого ценнее всего, что я сделаю и сделал!».

Я,обсмеянный у сегодняшнего племени,как длинныйскабрезный анекдот,вижу идущего через горы времени,которого не видит никто.Где глаз людей обрывается куцый,главой голодных орд,в терновом венце революцийгрядёт шестнадцатый год.А я у вас – его предтеча;я – где боль, везде;на каждой капле слёзовой течираспял себя на кресте.Уже ничего простить нельзя.Я выжег души, где нежность растили.Это труднее, чем взятьтысячу тысяч Бастилий!(Там же. С. 16).

Маяковский не раз читал свою поэму друзьям, товарищам, коллегам. Но только один вечер Маяковский назвал «радостейшей датой», когда он прочитал поэму в гостях у Бриков. «Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь, – вспоминала Эльза Каган, сестра Лили Брик. – Маяковский стоял прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлёк небольшую тетрадку, заглянул в неё и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвёл глазами комнату, как огромную аудиторию, прочёл пролог и спросил – не стихами, а прозой – негромким, с тех пор назабываемым, голосом:

Вы думаете, это бредит малярия?Это было,было в Одессе.

Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда».

С этого времени в жизнь Владимира Маяковского вошла Лиля Брик, его трагическая любовь. Они то страстно любили друг друга, то наступало время их полного разрыва, однако тройственный союз супружеской пары Бриков и Маяковского существовал до самоубийства Владимира Владимировича. «Мария! Мария! Мария! / Пусти, Мария! / Я не могу на улицах! / Не хочешь?/ Ждёшь, / как щёки провалятся ямкою, / попробованный всеми/ пресный, / я приду / и беззубо прошамкаю, / что сегодня я / «удивительно честный» – эти слова Маяковский посвятит другой женщине, которая оттолкнула его. «Всемогущий, ты выдумал пару рук, / сделал, / что у каждого есть голова, – / отчего ты не выдумал, / чтоб было без мук / целовать, целовать?! / Я думал – ты всесильный божище, / а ты недоучка, крохотный божик…» (Там же. С. 25).

Сразу после этой поэмы Маяковский летом и осенью 1915 года писал поэму «Флейта-позвоночник», вышедшую в начале 1916 года с цензурными изъятиями, где поэт говорит о Боге. Полностью поэма появилась только в 1919 году, когда в открытую он будет «играть на флейте. На собственном позвоночнике». Маяковский говорит в поэме о своей любви к Лиле Брик, описывает все смятения, тревоги, неудачи и радость любви, а кто там третий, пусть уйдёт: «А там, / где тундрой мир вылинял, / где с северным ветром ведёт река торги, – / на цепь нацарапаю имя Лилино / и цепь исцелую во мраке каторги» (Там же. С. 32). И по-царски велит своему народу вычеканить её «личико на солнечном золоте моих монет». А третьему лицу он повелит тряпок нашить ей и «камнем на шее жене жемчуга ожерелий!» (Там же. С. 35).

Поэма «Война и мир», начатая в конце 1915 года и законченная в 1916 году, вся пронизана протестом против Первой империалистической войны, против войны вообще, где гибнут люди, где вся мощь человеческого ума направлена на то, чтобы соорудить средства убийства и победить. А во имя чего? Ответ есть в поэме «Посвящение Лиле»: «8 октября. / 1915 год, / Даты / времени, / смотревшего в обряд / посвящения меня в солдаты» (Там же. С. 37).

Всё произведение – это яркий протест против войны. Как поэту «сквозь строй, сквозь грохот» «пронести любовь к живому»? Но он – «один глашатай грядущих правд» – готов рассказать о безумии войны, о том, как «тысячеруким врачам ланцетами роздано оружье из арсеналов», о том, как Франция прогнала «с бульваров любовный шёпот», занялась совсем другими деяниями – «выловить юношей» и послать их на «новые танцы» – призвать в солдаты и воевать. Точно так же и Германия, и Турция, и Россия, и Великобритания – все страны перестроили свою экономику на военный лад. И несли чудовищные жертвы в этой схватке: «Зрелище величайшего театра. / Сегодня / бьются/ государством в государство / 16 отборных гладиаторов… Сегодня / заревом в земную плешь она, / кровавя толп ропот, / в небо / люстрой подвешена / целая зажжённая Европа» (Там же. С. 44). И какой прекрасной становится каждая страна, изрыгавшая пушечный смертельный рев, как только мир снизойдёт на эти страны: