История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Действие в романе стремительно нарастает, одно событие сменяет другое. На судьбу старших влияют их дети. Митька Курганов, сын Фрола и Стеши, парень видный, увлёк Зину, она забеременела, а Митьку полюбила Иринка Шатрова. Сложные и противоречивые чувства вызывает весь этот трагический «треугольник». Стыдно Зине, бурно переживает Иринка, лишь Митьке хорошо. Сложные переплетения человеческих судеб приводят к тому, что вроде бы невинные люди трагически переживают свои ошибки. Не уберёг Фрол своего сына Митьку от легкомыслия, каким сам страдал в молодости. И уж он ли не старался сделать Митьку нравственно чистым, всячески изгонял из его ребячьей души принципы и повадки старого, стяжательского мира, насаждаемого в его душе матерью Степанидой. Фрол – полный кавалер орденов Славы, человек храбрый и стойкий, а увидев, как Степанида и Клавдия, встретившись, обнялись, всё простили друг другу, растерялся. И сколько таких сложных переплетений в романе! Вот встретились Устин и Фрол, сцена эта написана превосходно. Устин вызвал Фрола для того, чтобы
Фрол на этот раз на голову выше своего противника. Он виноват, он совершил ошибку. Страданиями он искупил свою вину и перед народом. И неведома сила, одолевшая его, – это стыд перед народом, перед Захаром, перед своими односельчанами, перед сыном Митькой. Не мог он признаться в своей вине, не мог преодолеть в себе стыд за совершённое. «Грех да позор как дозор – нести надо». Вот всю жизнь он и несёт в себе этот грех, мучается, страдает, а позором смыть его нет сил. Он люто ненавидит Устина и Пистимею, которые «давно мутят воду» здесь… «Только Светлиху вон… не испоганишь ведром помоев». Он всё думал, как не испортить Митьку своим позором, своим раскаянием он боялся навлечь на него беду. А получилось как раз наоборот. Митька пошёл по неверной дорожке, по дорожке нравственного предательства. Все время занятый своими внутренними противоречиями, он и не заметил, что Митька вырос совсем не таким, каким отец хотел его видеть, редко вмешивался он в воспитание сына, всецело передоверив его жене. А Степанида заботой, нежностью незаметно лепила из него человека, способного ради своей корысти и выгоды пойти на подлость и обман. «Выйти в люди» – вот что стало главной мечтой Дмитрия Курганова. В нем все чаще проявляются черты зазнайства, самоуверенности, самодовольства. Митька – противоречивый характер, он то спорит, чтобы ему начислили трудодней, то пойдёт бескорыстно работать в кузницу. Он влюбился в Иринку Шатрову, но, чтобы досадить ей и подчеркнуть свою независимость и молодечество, может обнимать Варьку Морозову, во всех его поступках и действиях проявляется неуёмная, озорная и щедрая натура. Из-за Митьки в Озерках оказалась Зина, впуталась там в секту иеговистов, стала «богородицей» Григория, наложницей Семёна Прокудина, послушным орудием в руках ловких авантюристов. И дальнейшие события – следствие этой роковой ошибки. Братья и сёстры во Христе отомстили Зине за отступничество – украли сына, и она ради спасения сына вернулась в секту иеговистов: «…как же мне тяжело тут и муторно, – писала Зина Митьке, – но это ничего, скоро сойдёт благоденствие на меня. Хоть тело моё сейчас страдает, но умом я понимаю, что скоро… скоро сойдёт. Только бы вытерпеть все Божьи испытания. А послал мне Бог за отступничество моё и хулу на Него распятие на святом кресте. Ничего, Митька, некоторые, кто искренне раскаиваются, выдерживают и такое испытание. И во мне силы прибывают, это я чувствую, потому что раскаялась. И готовлюсь… Пишу тебе только потому, чтобы ты не беспокоился за сыночка. Он жив и здоров. Я поняла, что должна его отдать в служение Господу. Наша святая матерь говорит, что за это мне простится половина грехов…»
Эта весть смяла Фрола, сделала его снова замкнутым, неразговорчивым, отрешённым. Фрол вернулся домой. Трудно, мучительно трудно было ему расстаться с Клавдией, давшей ему впервые в жизни человеческую радость, счастье любви, трудно было привыкнуть к мысли, что счастье, только что забрезжившее, заволокло грозными тучами расставания. Ещё труднее было Клавдии. С этих пор она уже не улыбалась. Фрол понял, что его жизненная ошибка повлекла за собой ошибки сына, приведшие к трагическому исходу: к гибели Зины «на святом кресте».
Группа Пистимеи разоблачена, но сколько она принесла людям горя, страданий, скольких она запутала, вовлекла в свои сети, скольких лишила радости и счастья… Вот почему так настойчиво советовал Устин разорвать отношения с Клавдией. Уход Фрола от Клавдии мог бы и её толкнуть в сети иеговистов, а каждая добыча для них – это удар по советской власти, столь им ненавистной.
По романам Анатолия Иванова «Вечный зов» и «Ермак» были поставлены фильмы. В годы перестройки появились критики, которые подвергли критическому разбору романы Анатолия Иванова, «разбухшие» размеры и оптимистический конец сложной и противоречивой истории, показанной в романах.
Критике Анатолий Иванов подвергся за журнал «Молодая гвардия», где появились новые проблемные статьи, в которых писатели и критики заговорили о возвращении во власть «пятой колонны» во главе с Б. Ельциным.
Памятник А.С. Иванову – на Новодевичьем кладбище как выдающемуся русскому писателю.
Иванов А.С. Собр. соч.: В 5 т. М., 1979—1981.
Николай Иванович Тряпкин
(19 декабря 1918 – 21 февраля 1999)
Лишённый дара публично выступать, страдая заиканием и вследствие скромности своего характера, Николай Тряпкин оказался в итоге мало кому известным. А перебирая в памяти больше двадцати поэтических книг Николая Тряпкина, таких как «Распевы» (1958), «Краснополье» (1962), «Гнездо моих отцов» (1967), «Златоуст» (1971), «Гуси-лебеди» (1971), «Вечерний звон» (1975), «Заповедь» (1976), «Стихотворения» (1977), «Скрип моей колыбели» (1978), «Избранное» (1980), «Огненные ясли» (1985), «Излуки» (1987), десятки стихотворений в газетах «День» и журналах конца века, приходишь к выводу, что эти стихи были неотъемлемой частью великой русской литературы ХХ века, голосом «русского человека на трудных перепутьях нашей эпохи». «Есть книги наполненные живой кровью жизни, – писал Виктор Кочетков, – её радостями и печалями, её надеждами и сомнениями. Портрет нынешнего и вчерашнего дня, нарисованный Николаем Тряпкиным в стихах, весьма убедителен, точен и самобытен.
Лесные загривки. Болота, болота.Здесь грустно кому-то и жалко кого-то.Здесь чёрные тряси – лешачьи качели,И чьи-то во мхи деревеньки засели…В этом стихотворении-исповеди с особой рельефностью выразились особенности поэтики Николая Тряпкина, поэтики, вбирающей в себя порывистость современности и грустную думу былого, прозаическую усмешку городского знания и лукавое простодушие деревенского чувствования» (Тряпкин Н. Избранное. 1984. С. 3). А талантливый знаток современной русской поэзии Владимир Бондаренко о Николае Тряпкине писал:
«В последний период своего творчества резко выступал против перестройки и разрушения России. Вошёл в редколлегию «День», был её постоянным автором и в каком-то смысле поэтическим символом.
Признанный классик ХХ века» (Бондаренко В. Последние поэты империи. М., 2005. С. 18).
Родился в селе Саблине Тверской области в семье столяра, о занятиях которого впоследствии написал большое стихотворение. Но вспоминается Тряпкину самое главное, что было особенно дорого ему в детстве. В одном из поздних стихотворений, «Бабка», Тряпкин отмечает, какую глубинную роль сыграла бабка Настасья, оставаясь с ним наедине («Мать с отцом уберутся / Куда-нибудь лясы точить»), не обращая внимания на морозы, на ворчанье кота, постоянно рассказывает: «Ну, а ты всё поешь и поешь, / То ли сказки свои родовые, / То ли вирши духовные, / Коим не видно конца. / И плывут на меня до сих пор / Грозовые столетья былые, / И в глаза мои смотрит Судьба, / Не скрывая лица. / И уж если теперь / Мои песни хоть что-нибудь значат, / И уж если теперь я и сам / Хоть на что-то гожусь, – / Ах, всему тому корень / Тогда ещё, бабушка, начат – / Там, у нас на печи, / По которой я нынче томлюсь» (1982).
Вот главный источник богатства русского языка, пословиц, поговорок, несравненных метафор и сравнений, знание былых историй и приключений родового гнезда.
Семья переехала в торговое село Лотошино Московской области, где в 1939 году Тряпкин закончил среднюю школу и, увлечённый русской историей, поступил в Московский историко-архивный институт. Но нахлынула война, и Николай Тряпкин вынужден был эвакуироваться в лесную деревню, недалеко от Сольвычегодска, начал работать на колхозном поле, потом стал счетоводом. И новые волны яркого северного языка, с его афоризмами, образами и меткостью, переполняли творческую душу юноши. Здесь ещё помнили Николая Клюева, Тряпкин хорошо знал творчество Алексея Кольцова, ценил поэтические образы Александра Прокофьева, Александра Блока, Сергея Есенина, уж не говоря о Пушкине, Державине, Тютчеве, многое из поэтического творчества русских гениев он знал наизусть. И полились первые строчки Николая Тряпкина. В 1940 году Тряпкин написал стихотворение «Запев. Русским гармонистам», в котором прославляет русскую гармонь и величавую русскую девицу: «И сошла ты, дивная, с крылечка / Да навстречу песенке моей…» (Тряпкин Н. Избранное. С. 11). С этого стихотворения начала крепнуть крестьянская лира, и до конца жизни Николай Тряпкин совершенствовал своё поэтическое мастерство, публикуя стихи чуть ли не во всех патриотических газетах и журналах.
«В этой маленькой северной деревнюшке и началась моя творческая биография, – писал Николай Тряпкин в автобиографии. – Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу почувствовал себя в чём-то таком, что особенно близко мне и дорого. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я всё это каким-то особым, «нутряным» зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань – такая величавая и так издалека видная! И повсюду – великие леса, осенённые великими легендами. Всё это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мной никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой» (Там же. С. 5).