История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
По рассказам героев Белова, Козонкова и Смолина, конструируется не такое уж далёкое прошлое – время наших отцов: голодное детство в большой крестьянской семье, трудовое возмужание, дни коллективизации, военное лихолетье. То, что мог бы рассказать ему отец, погибший на войне, рассказывают два земляка, рассказывают, естественно, каждый по-своему, со своей точки зрения.
Лирический герой В. Белова – сердечный, умный, честный, чистый человек. Он готов весь мир сделать добрым и счастливым. На его глазах поссорились два соседа. И он задался целью помирить их. Плохо живётся таким, когда рядом ненависть и злоба. Хорошо бы вытравить злобу, зависть, ненависть в сердцах. Но как?
«Я твёрдо решил сходить к Авинеру, чтобы позвать плотничать, а заодно и примирить его с Олёшей, погасить стариковскую свару… жажда добра долго копилась во мне…» Жажда добра ведёт его в дом Козонкова, на колхозное собрание, в дом тётки Евдокии, попросившей починить электричество. Всё та же неутомимая жажда добра свела в его доме двух поссорившихся соседей.
Прав был Горький, когда говорил, что мы только мечтаем о добре, а делать-то его не всегда умеем, этому тоже нужно учиться. Вслушиваясь в добродушные голоса двух старых плотников, наш герой решил «поставить точки над «i», посоветовал им «в открытую разобраться», «кто прав, кто виноват». Вот тут-то и открылись перед ним различные убеждения, взгляды на мир, на человека, на прошлое: «Не успел я ввязаться, как Авинер обеими руками схватил Олёшу за ворот и, зажимая в угол, начал стукать о стену лысой Олёшиной головой… Я начал их растаскивать, еле погасив собственное бешенство». А бешенство сменяется равнодушием, зелёной тоской, полным безразличием и отчаянием: «Меня охватывала брезгливость, физическое отвращение ко всему на свете, в том числе и к самому себе. Всё рушилось, всё распадалось». Вспоминая вчерашнюю драку, герой испытывает то злобное отчаяние, то ненависть к обоим её участникам, никак не может разобраться в нахлынувших чувствах.
В конце концов он винит только самого себя: «Это я захотел определённости в их отношениях, я вызвал из прошлого притихших духов. А потом сам же испугался и вздумал мирить стариков. Потому что ты эгоист и тебе больше всего нужна гармония, определённость, счастливый миропорядок. Примирил, называется». Но каково же было удивление молодого инженера, когда он увидел Авинера и Олёшу за одним столом, распивающих традиционную бутылку! Ни обиды, ни злобы, словно и не было никакой драки. Сколько Авинер принёс лиха Олёше, сколько обижал, сколько несправедливого терпели от него односельчане, а вот, поди ж ты, за одним столом пьют, шутят друг над другом как ни в чём не бывало.
На первых порах мы вместе с рассказчиком любуемся плотницкой сноровкой, стариковской обстоятельностью, мужицким юмором Олёши Смолина. Мы всё время на его стороне в историческом конфликте этих двоих людей. Но постепенно выявляется позиция лирического героя – ни тот ни другой не удовлетворяют его. Уж слишком пассивен, кроток, незлобив Олёша Смолин. Вот почему и берут верх такие горлопаны, как Авинер. Снисходительно улыбается Олёша на выходку молодого шофера-зубоскала.
Константин Зорин поражён этим каким-то ещё чудом уцелевшим «непротивленством». Как легко гнутся такие даже под лёгким дуновением ветерка, но, естественно, и не ломаются, выживают, какие бури бы ни проходили над ними. Зорин весь кипит от гнева, он «был взбешён таким юмором», а старику хоть бы что, даже похвалил своего оскорбителя. «Вскоре я разобрался в том, что злился на Олёшу, злился на то, что тот ни капли не разозлился на остолопа шофера. А когда я понял это, то разозлился ещё больше, уже неизвестно на кого, и было как-то неловко, противно на душе». Душой прикипел герой-рассказчик к Олёше Смолину за эти несколько дней, настолько старик симпатичен ему всеми своими нравственными качествами и свойствами, а вот каратаевская незлобивость характера Олёши вызывает решительный протест, возмущение, какое-то чувство неловкости, «противной сердечной тошноты от самого себя, от всего окружающего».
Василий Белов вместе со своим лирическим героем ратует за человека гордого, сильного, мужественного в преодолении жизненных препятствий, за человека, способного постоять за себя.
Эта же проблема поставлена им и в повести «Привычное дело», только в критике она осталась незамеченной.
Вокруг повести – разные толки. Одни видят в Иване Африкановиче сермяжного, робкого, потерянного мужичка, упрекают художника за то, что упустил много возможностей показать своего героя более внутренне богатым, твёрдым, более сильным и мужественным. Другие говорят, что герой Белова «не идеальный»: «А ведь в чём-то хорош, право, хорош! Списан с действительности. Вот в чём дело!» Третьи…
В этих отзывах есть и непонимание творческого замысла художника, и непонимание самого характера главного героя. Под пером критиков Иван Африканович предстаёт совсем другим человеком, иным, чем он представлен в повести. Критикам не понравилось то, что Иван Африканович вне привычной обстановки теряется, утрачивает самого себя, свою сноровистость, уверенность, деловитость, перед нами предстает как бы совсем другой человек. Хотелось бы, чтобы Иван Дрынов не так уж терялся в другой обстановке. Сказать это – значит не понять сущности характера Ивана Африкановича.
В это время началась обильная переписка между редактором В.В. Петелиным и В.И. Беловым. 20 июня 1966 года В. Белов писал В. Петелину:
«Вы говорите, что всё хорошо, но слабо показан колхозный мир, окружающий героев, слабо показан человек в борьбе с несправедливостью. И что я подчёркиваю только долготерпение Ив. Афр., покорность судьбе.
Но, Виктор Васильевич, именно это я и хотел подчеркнуть! То бишь не долготерпение, а неспособность, неумение Ив. Аф. бороться с несправедливостью, – это была моя задача с самого начала. Кстати, он не такой уж покорный, как Вы пишете. Да и выжить в деревне, выстоять в такой обстановке как раз и могли только такие; другие же, сильные и деятельные, давно сгнили либо в тундре, либо уехали в города.
Да ещё не известно, слабый ли Ив. Афр. Слабый, если считать слабостью способность выживать в самых невероятных условиях. Может быть, это не заслуга, быть таким. Но ведь он ещё и не больно покорный. Помните, как он хватает в конторе кочергу, когда его не отпускают из деревни? Или как взъерепенился, когда ему не дали поплясать? Я как раз и хотел описать такого Ив. Афр. Разве я не имел на это право, описать такого мужика, который боится уполномоченного, но способен разогнать с колом всю деревню? Не ошибка и то, что я не касался общественных производственных конфликтов. Чтобы о них писать, надо писать уже другую повесть (и я её напишу), нужны другие герои, всё другое. Эту же вещь я и хотел сделать так, как есть, т. е. без тех качеств, за отсутствие которых Вы меня попрекаете.
Я согласен с Вами, что одной традиции «Матрёнина двора» мало для русской литературы. Конечно, мало. Но, Виктор Васильевич, не торопите события. В нашей литературе будет всё: и новые бунтари, и новые Аксиньи с Мелеховыми. Всё дело к тому идёт, и процесс этот необратимый.
Уж больно стыдно говорить о самом себе, но я знаю, что через полтора-два года у меня будет новый, совсем не такой Иван. Но мне нужно было пройти через Ивана Африкановича. Пройти именно через такую книжку. Я убеждён, что через это нужно пройти и читателю, иначе я бы не стал писать.
И вот ещё что. Если б я, Виктор Васильевич, сделал эту вещь такой, какой Вы хотите видеть, то есть сказать полную, как Вы пишете, правду, то пробить, опубликовать книжку было бы ещё труднее. Я бы мог описать и эту, полную правду, описать, что получается, когда Ив. Африкановичи вдруг начинают понимать, что к чему. Если б я её написал, вот тогда действительно была бы пища для наших недругов» (Петелин В. Счастье быть сами собой. С. 148—149).
Повесть «Привычное дело» признали друзья Белова, что-то гомеровское увидел в ней Евгений Носов, а его редакторша была просто в восторге, плакала, прочитав эту повесть. Но в газетах и журналах пока помалкивали.