Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
– Дело ваше, - сказал Иван.
– Сейчас к Васе сходим, на топлякоподъемник.
По пути Иван рассказал о покупке и о том, что завтра надо косить на Лукониной топи.
– Надо так надо, - сказал Сергей.
– Правда, косец из меня плохой.
– Затемно пойдем.
– Ну?
– И назад - затемно. Весь день с комарами.
– Ну?
– Все-таки выходной завтра…
– Что ты меня отговариваешь?… - усмехнулся Сергей.
– Ты прямо скажи: нужно - поеду, не нужно…
– Нужно, - улыбнулся Иван.
– Ну, и кончен разговор!…
Вышли, когда чуть просветлело. В предутренней тишине особенно громко стучал мотор. Иван стоял за штурвалом, Сергей курил, сидя на высоком комингсе рубки.
– А ничего, что катер без спросу взяли?
– спросил он вдруг.
– Ничего, - сказал Иван.
Шкипер, Михалыч и Вася курили на корме, прячась от ходового ветерка. "Волгарь" бежал на полных оборотах, носовые волны елкой расходились по сонной реке. Иван придвинул табурет, сел.
– Странно, - сказал Сергей.
– Сидишь за штурвалом. Непривычно.
– А-а. Знаешь, сколько я порогов обил, пока за штурвал пустили? Медкомиссия отказала вчистую: только на берегу.
– Заново комиссовали?
– Нет. Просто само собой, вроде все в порядке. Врачи молчат, начальство молчит, и я молчу. Молчком и работаю.
Из-за рубки вышел шкипер:
– Держи на стрежень, Трофимыч. Протокой не пройдешь: мель.
Катер повернул за мыс, и сразу берега расступились, исчезнув где-то за туманной линией горизонта, и вокруг разлилась вода. Желтая, почти неподвижная, она затопила все низины, все ложки, и мертвые березы по пояс торчали в ней.
– Гиблое место, - вздохнул шкипер.
– Даже птица стороной облетает.
– Одна береза, - сказал Сергей.
– Ель первым же ледоходом свалило, - пояснил шкипер.
– А береза все держится: корни глубокие.
– Береза - русское дерево, - улыбнулся Вася.
– Вот это ты верно сказал, Василий, верно, - подхватил Михалыч.
– Я в Германии воевал, город Штеттин. Ранило меня там, осколком ранило. В госпиталь там поместили, так уж я насмотрелся. Не та береза, нет, не та! Духу нету, совсем духу нету, поверишь ли? Весна была, цветень самая, а - не пахли. Ничем не пахли.
– В Сибири тоже не пахнут, - сказал Сергей.
– Может, порода такая.
– А почему она белая?
– спросил Вася.
– Смысл ведь какой-то должен быть, правда? У всех кора темная, а у нее - белая. Как тело. Зачем?
– Для красоты, - убежденно сказал шкипер.
– Природа все для красоты делает, сама себя украшает. Смысл у нее в красоте.
– Ну?
– усомнился Вася.
– Это ты, Григорьич, того…
– Нет, брат, точно говорю. Возьми ты дерево любое, травинку, былиночку какую: красота! Ведь красота же, ведь человек сроду ничего лучше не придумал и не придумает.
– Чепуха, - сказал Сергей.
– Целесообразность - вот что в природе главное. Целесообразность! Для пользы жизни.
– Целесообразность?
– переспросил шкипер.
– Ну, а зачем лисе хвост? Для какой такой целесообразности?
– Может, следы заметать?
– засмеялся Михалыч.
– А рога сохатому?
– не слушая, продолжал шкипер.
– Ведь как мучается с ними, как бедует! А птичкам тогда как же с целесообразностью-то твоей?… По целесообразности им всем серенькими быть полагается, а они - радостные!…
– Или - бабочки, - вставил Иван.
– Прямо как цветы полевые.
– Нет, парень, природа-то помудрее нас с тобой будет. Куда помудрее! Это мы, люди то есть, еле-еле до целесообразности доперли и обрадовались: вот он, закон! И хотим, чтобы все в мире по этому закону строилось. А есть законы повыше этой самой целесообразности, повыше пользы. Просто понять мы их не можем. только и всего. Клади направо, Трофимыч: вон там, к обрывчику, и пристанем.
У обрыва они зачалили катер за корявый березовый пень и по сходням сошли на берег.
Шли по травянистому болоту, узко сдавленному черным непролазным осинником. Холодная сырость вызывала озноб, липла к телу, затрудняла дыхание. Почва мягко чавкала под ногами, и вода подступала к голенищам кирзовых сапог.
Сонные болотные комары, потревоженные шагами, тучами поднимались с земли. Еще не согретые солнцем, вяло оседали на одежде, заползали в швы. Женщины наглухо завернулись в платки, оставив только узкие щелки для глаз.
– Чуешь, как пахнет?
– спросил вдруг Иван.
Влажный застоявшийся воздух был пропитан густым, приторно-тяжелым запахом.
– Багульник, - пояснил Иван.
– Дурман тайги.
– Моль его не выносит, - сказал шкипер.
– Моль, клоп - вся нечисть домашняя. Старуха моя пучки по всем углам держит, и на барже у нас - как в больнице.
Они все шли и шли, и болоту не видно было конца. Так же грузно оседала под ногами почва, так же хлюпала вода и чуть слышно позванивала жесткая осока. Шкипер убирал с дороги сухие ломкие сучья осин.
Так протопали они километра три, а потом лес расступился, и перед ними открылась заросшая осокой поляна. Воды здесь было поменьше и осока повыше, но сапоги все равно утопали по самые голенища.
– Луконина топь, - сказал шкипер.
– Вот с того угла и почнем, пока не жарко. А вы, бабоньки, палите костер да варганьте косцам еду.
Еленка, Лида и молчаливая Паша пошли к опушке, а мужчины начали отбивать косы. Вздрагивающий звон поплыл над болотом.
– Ты к жалу тяни, к жалу!… - суетливо подсказывал Михалыч Сергею.
– От пяточки с наклоном да вперед, вперед, к носку…