Избранное
Шрифт:
Она свесила ноги, села на кровати, посмотрела на стол. На столе лежало треугольное фронтовое письмо.
Петр спокойно и немногословно писал о себе. Он писал о себе так, что Мария ничего не могла из этого письма узнать о нем. Он писал о себе, как о чужом человеке, жизнь которого ему известна мало, и он не знает, что сказать. Дальше Петр много вспоминал о доме, о ней, Марии, о Еньке, давал всякие советы, спрашивал о многих делах и в конце письма говорил о том, что они если и не скоро, то все же увидятся.
Мария положила письмо на стол, чувствуя те слова, которых в письме не было, но которые Петр хотел бы написать ей о себе. Томление не прошло, оно усилилось, и Петр вызывал теперь в Марии какое-то смутное и уже далекое чувство, какое она испытала четырнадцать лет назад при виде Еньки, принесенного сиделкой к ней в родильную палату. Енька был тогда спеленат и с лицом беспомощным при ярком свете дня. Мария хотела заплакать, но не заплакала, потому что письмо все-таки лежало перед ней на столе и было из него ясно, что Петр пока жив.
И Петр действительно был жив. Он лежал на животе среди леса, зарывшись лицом в снег и раскинув руки. Его шинель и сапоги вмерзли в наст, но лицо еще не вмерзло, потому что изо рта у него текла кровь и подтачивала своим теплом снег вокруг лица. Петр лежал на много верст западнее старого русского города Демянска, и вокруг него в лесу и на поле лежало много таких же людей, как он. Двадцать минут назад Петр бежал, проваливаясь в снегу и крича во все горло.
Но теперь ему казалось, что он спит и видит сон. Лежит он в траве под мельницей, над озером. Он лежит маленький, руки и ноги его спеленаты. Ему трудно пошевелиться. Под мельницей в распоясанной рубахе ходит Енька. Енька большой, сильный. Он длинными руками берет мельницу то за одно, то за другое крыло и раскручивает их. Петр хочет окликнуть Еньку, но крик у него не получается. И вдруг Енька все же оглядывается, видит Петра в траве и подходит к нему. Енька внимательно наклоняется над Петром, берет его на руки и несет домой.
А Енька возле школы играл в снежки. Енька наступал на снежную крепость. Солнце садилось, и стены крепости разгорались мглистым багровым огнем.
Енька выжидал, когда кто-нибудь появится над крепостью, и тогда с силой швырял снежок, стараясь попасть в голову. Между делом Енька поглядывал на школу. Там в крайнем окне при свете керосиновой лампы танцевала Наташа. Там учительница географии Анисья Викторовна играла на баяне «Молдаванеску», а школьницы разучивали танец.
Учительница сидела на подоконнике, раздувала баян и при этом так двигала плечами, будто спину ей обдавало кипятком.
Слева от учительницы горела на столе керосиновая лампа, и Наташа танцевала то по левую, то по правую сторону лампы. Потом она прошлась посередине класса и стала танцевать как раз позади лампы. Она танцевала, покачивала головой, отчего казалось, что подбородком она постукивает по лампе.
Енька усмехнулся. Он усмехнулся и полетел с ног.
Обледенелым снежком рассекло Еньке щеку до самого уха.
— Дурак, — сказал Енька, вставая на ноги.
— Сам дурак, — сказал Федька Ковырин. — Чего злишься, такая игра.
Енька приложил к щеке горсть снега и отошел в сторону, к школе. Учительница тихо играла «Шар голубой» и ласково двигала в темноте плечами.
Из школы вышла Наташа.
— Енька, чего ты?
— Щеку рассек.
— А я так, прорепетировала.
Они шли по селу, слушая, как затихает шум и говор позади, возле крепости.
— Дурацкая эта ваша игра, — сказала Наташа.
— Такая уж игра, — сказал Енька. — А хорошо Анисья Викторовна играет на баяне.
— У нее друга вчера в Севастополе убили, — сказала Наташа.
— Как вчера? — удивился Енька.
— Письмо вчера получила. Ей одна санитарка оттуда написала. Сама, пишет, видела. Корабль евонный возле самого города немцы разбомбили.
— Бомбардировщиками, значит, — сказал Енька.
— Наверное. Прямо, говорит, корабль сгорел и перевернулся. А друг-то ее, видно, выплыть хотел. Моряк он. Так и прибило потом под вечер к берегу с головой с пробитой. Хороший такой человек был. Анисья Викторовна даже за него жениться хотела.
— Ну и женились бы, пока войны не было.
— Ага, — сказала Наташа, — да видишь, война началась, ее и эвакуировали оттуда.
В деревне уже горело в окнах, пахло низким печным дымом, и под крышами мутно посвечивали затвердевшие к ночи сосульки. В избе Калины горел свет. Видна была горница, обвешанная серебряными и золотыми кошками, ковер над кроватью.
И казалась горница уютной, теплой, так что Еньке даже захотелось спать.
— Вот Калина здорово живет, — сказала Наташа.
— Чего это?
— Как чего? Красиво у нее в избе, картинок всяких много, занавески тюлевые… и сама такая вся…
— В карты играет. Сама с собой, что ли? — сказал Енька.
Видно было, что Калина сидит за столом и сдает карты.
— Скучно ведь одной, заиграешь, — сказала Наташа.
За дальним краем стола сидел мужчина и держал перед собой карты и разглядывал их.
— Ведь это же дядя Саша, — сказал Енька.
— Он, — согласилась Наташа.
— В картишки поигрывает, — усмехнулся Енька.
— А чего, все веселей вдвоем, — сказала Наташа.
Калина встала, прошла на кухню. Она вернулась оттуда с большим блюдом. Калина поставила блюдо на стол и задернула занавески.
Мать колола во дворе дрова. Она была в полушубке, в валенках и без платка. Она заносила колун над головой и всем телом сильно била в чурбан. При этом она шумно выдыхала, и выдох напоминал кашель.
— На-ка, Ень, поколи, — сказала Мария, забирая у Еньки книжки. — Устала чего-то, да и делать ничего не хочется.
— Давай, — сказал Енька. — Опять, что ли, заболела?
— Да нет. Так, мука на сердце. Да письмо от отца в полдень пришло.
— Чего пишет?
— Ничего. Пишет, что все хорошо. Ну ладно, я книжки отнесу да печь разожгу.