Как слеза в океане

Шпербер Манес

Она взяла его под руку. Ей хотелось наконец-то сказать ему, какая страшная опасность угрожает ей и ее мужу. Ей хотелось бы сказать ему о сыне, который перешел на сторону врага и в ближайшие дни мог появиться здесь, победитель, ненавидеть которого и не ненавидеть было в равной мере мукой. Ей хотелось признаться ему, как она от этого страдает, рассказать, что чувства ее в смятении, что она сама себе противна от ясности простых мыслей, каждая из которых осуждает сына и мать, которая однажды в минуту слабости помогла ему отречься от отца и стать врагом всего, что ей мило и дорого.

Но было уже поздно. Если Фабер пробудет здесь до середины дня, то

сможет и еще немного задержаться. В это мгновение он был далеко отсюда и ничуть не походил на того мужчину, что еще час назад произносил ее имя с нежностью.

Он проснулся, было еще темно. Нет, никаких посланий не будет. Он написал несколько слов Менье, рекомендуя ему чету Либманов. Написал он и хозяевам дома, благодарил их и просил простить ему столь ранний уход. Затем он покинул гостеприимный дом.

Шоссе шло вверх, уводя от берега. Он поискал глазами, нет ли дороги, которая сворачивала бы вправо. Но не нашел. Тогда он замедлил шаг, а то от быстрой ходьбы он слишком разгорячился.

Наконец он нашел дорогу и вскоре заметил вдали голубое пятно. До моря было еще довольно далеко. Он прилег под оливой, и мало-помалу его сморил сон. Пробудившись, он чувствовал себя изрядно отдохнувшим. Скоро он сошел с дороги и двинулся наискосок через поле. Ему казалось, что он слышит крики чаек, но их самих не было видно. В роще ему навстречу попались дачники, любители прогулок. От них он узнал, что забрел на мыс. Он повернул назад, дошел до курортного городка. Плетеные кабинки и шезлонги пестрыми рядами стояли на пляже. Дети возились в песке, молодежь играла в гандбол.

Воображаемая картина была весьма соблазнительной: войти в воду и идти все дальше и дальше, все глубже в море, не делая никаких плавательных движений. Но тут слишком людно. Это должен быть несчастный случай, а не самоубийство.

Он вышел из бухты, дорога опять повела его вверх, подальше от моря. Земля тут была поделена на участки, огороженные колючей проволокой.

Стояла томительная жара, рубашка липла к телу, ботинки казались невыносимо тяжелыми.

Вдруг он замер как зачарованный: впереди, как раз там, где дорога сворачивает влево, между скал, глубоко вдающихся в море, лежала опрокинутая лодка, смола днища черно сверкала на солнце. Эта шлюпка ждет его. Он бодро зашагал, ботинки уже не казались такими тяжелыми. Он искал тропинку, ведущую к воде, но не находил, и наконец, потеряв терпение, полез вниз по скалам. Это было нелегко, он разбил себе колени, ноги дрожали. Наконец он очутился внизу. Побрел по воде, упал и расшиб себе лоб. Не дойдя около ста метров до лодки, он заметил, что рядом с ней кто-то сидит. Он ощутил разочарование, даже злость. Значит, он напрасно лазил по скалам, зря только время потерял. И вдруг он приметил тропинку, которую только что тщетно искал. Он направился к ней, чтобы выйти на дорогу, но тут услышал чьи-то крики. Должно быть, женщина кричит или ребенок. Его это не касалось. Крики стали громче, он поднял глаза. Кричал маленький мальчик возле лодки, кричал не переставая. Дойно добрался до тропинки и уже ступил на нее, но тут крики приблизились, он разобрал слова:

— Мсье, прошу вас, подождите, мсье!

Ему не хотелось слышать пронзительные, горестные крики, но тут его ушей коснулся громкий плач. Дойно не выносил детских слез. Он обернулся и глянул вниз. Сознание, что он больше не свободен умереть, было болезненным, как последнее отречение.

Он ринулся вниз и подхватил ребенка на руки.

Мальчику

было лет восемь или девять. Подбородок его был поранен, нижняя губа кровоточила. На левой коленке ссадина. Дойно отвел прядь волос с мокрого лба мальчугана и сказал:

— Я иду с войны, зовут меня Дойно. А тебя как звать? И откуда ты идешь?

— Я Жанно, Жан-Пьер Гарнье, я из Сен-Кантена. Эти Делекуры меня… — Но горе было так велико, что он безудержно разрыдался. Он протянул Дойно скомканную бумажку, и тот прочитал:

«Когда его мать убили, мы взяли маленького Жанно с собой. Мы делали для него все, что могли, целых два месяца, как будто это наш ребенок. Нам и самим плохо приходится, мы же и сами беженцы. Сейчас мы возвращаемся домой и не можем больше обременять себя заботами о нем.

Мы имеем полное право взять себе машину, ведь нашу тогда разбили. Если бы мы не взяли себе машину бедной мадам Гарнье, она все равно пропала бы. А после всего, что мы сделали для ее сына, она принадлежит нам».

И приписано еще:

«Мы можем с самой лучшей стороны рекомендовать мальчика, этого дважды осиротевшего бедняжку, — Жанно храбрый, послушный, вежливый и правдивый ребенок».

Дойно достал из торбы чистый носовой платок и протянул его Жанно. Добрые, умные глаза, подумал он; слишком худ, рукава курточки коротки ему, руки выглядывают из них, как белки, коленки — как головки совсем маленьких котят.

— Оставь платок себе, Жанно, он тебе еще понадобится. И потом, я думаю, мы теперь всегда будем вместе. Если ты можешь перестать плакать, я тебе скажу одну странную вещь, тебе это наверняка будет интересно.

— Да я уже не плачу. Это только потому, что я все ждал, и ждал, и ждал. А потом, когда нашел, письмо, и еще потом, когда побежал за вами, я упал… У меня просто больше нет ни папы, ни мамы…

Он всхлипнул.

— Вот именно про это я хотел тебе рассказать, Жанно, потому что все очень странно. На войне, которая была еще до этой войны, я тоже потерял отца и мать. Я тогда был ненамного старше тебя. А теперь, когда я спускался к морю, я думал: никого у меня больше нет, никому я не нужен, а значит, не стоит потом, после войны, все опять начинать сначала. Да, вот что я себе сказал, и вдруг — ты, ты один и я один. И это, естественно, меняет все. Ты понимаешь, Жанно?

— Да, вместе — это уже не один, это я понимаю, мсье, — отвечал мальчик, кулачками утирая слезы.

— Зови меня просто Дойно. Возьмем, к примеру, сбор винограда. Мы будем работать на виноградниках, будем вместе собирать урожай, а я буду относить вниз полные корзины. А когда собираешь урожай, можно есть сколько угодно винограда. Но может, ты вовсе не любишь виноград?

— Ой, очень люблю, даже больше, чем малину.

— Вот и хорошо. Я это взял просто для примера, чтобы ты понял, что можешь мне помогать, что ты мне нужен.

— Да, но ведь не всегда собирают виноград, зимой мне надо в школу…

— Конечно, но тогда наоборот, я буду тебе помогать, я, знаешь ли, довольно много в жизни учился. Но еще полчаса назад я думал, что все это ни к чему, я имею в виду все, чему я научился. А сейчас мы пойдем вон туда, в деревню на горе. И посидим в тенечке. Я продам свои тяжелые солдатские ботинки и куплю дешевые сандалеты, а на остальные деньги мы с тобой хорошенько поедим и попьем. А потом кто-нибудь довезет нас до Сан-Рафаэля или даже до Канна, там очень красиво. И мы все будем делать вместе, а не поврозь.