Калейдоскоп
Шрифт:
Архитас принадлежал к пифагорейской школе, его философским наследием занимались многочисленные исследователи, в том числе Гартенштейн (1833), Группе (1840), Бекманн (1844—1850). К сожалению, существует обоснованное мнение, что большинство трудов, приписываемых Архитасу, было фальсифицировано сразу же после его кончины либо значительно позже. Достоверное определение — что принадлежит Архитасу, а что его продолжателям, по-прежнему сопряжено со значительными трудностями.
Архитас погиб при крушении корабля, который разбился и затонул у берегов Апулии.
Две
Мы перерыли всю домашнюю библиотеку, заглянули во все книги, где говорилось о травах, бальзамах или чудодейственных снадобьях. Наконец осталась только старая поваренная книга. Верминия листала ее небрежно и рассеянно. И приговаривала:
— Кто ныне способен вчувствоваться в атмосферу и антураж старинной кухни? Послушай: «Молоденького барашка запекают целиком на вертеле, и целиком подают к столу, коротко обрезав шею и украсив папильоткой. Хорошо пропеченный и подрумяненный барашек выглядит вполне аппетитно». Или: «С телячьим окороком поступают точно так же, как и со свиным». Лет тридцать-сорок назад эти строки еще что-то значили, а теперь они не более чем образчики кулинарной прозы начала девятнадцатого века. Сколько живу, не видала барашков в папильотках и ничего от этого не потеряла.
— Ищи среди джемов, варений; мармеладов, желе. Может, наше повидло затесалось в высшие кулинарные сферы?
— К чему эти глупые шуточки? Ладно, еще раз просмотрю сначала, а ты помешай в камине, у меня ноги мерзнут. Может, тебя интересует рецепт пюре из айвы? Послушай: очищенные плоды нарезать, залить в кастрюле водой и варить да размягчения. Протереть сквозь сито… Слушаешь? Нет, это не то, — Верминия захлопнула книгу, пододвинула кресло к камину. — Единственная польза, что дом вспомнился и домашние варенья. Кажется, я очень любила варенье из белой черешни, в него клали массу ванили, а вычищенные ягоды начиняли дольками миндаля или ядрышками из косточек абрикоса. У нас ценились черешни «канареечки», «сердечки» и «эсперены». Разве теперь что-нибудь чистят? А прежде и крыжовник, и даже смородину…
— Перестань, Верминия. Не стоит забираться в дебри-малинники.
— Дорогой Кароль, я ни словом не обмолвилась о малине.
— Какой еще Кароль? Верминия, с кем ты беседуешь у камина?
— С тобой беседую, но когда кто-либо в моем присутствии несет вздор, я всегда вспоминаю моего дорогого Кароля, первого мужа и законченного болвана. По-моему, фрукты деградировали вместе с картошкой. Не только у нас, во всем мире. Крупные, увесистые, яркие. Клубника, как репа, яблоко, как тыква, вишни, как сливы, сливы, как антоновки, персики, как дыни, но все безвкусное. У дыни вкус мороженой брюквы.
— Верминия, вернемся к нашим баранам.
— Все время о них и думаю. Только еще словечко. Обратил ли ты внимание, что нынешние девушки тоже пострадали от всеобщего
— Этот вопрос не решишь, раз-другой потянув носом. Слишком серьезная тема, чтобы с ней походя справиться. По-моему, унификация девушек не зашла еще слишком далеко.
— Бедный Кароль, видимо, ты прав, ибо принадлежишь к мужчинам, которым, собственно, все безразлично. Большинство из вас не отличит брюквы от тыквы. Извини, если задела тебя за живое. О чем думаешь?
— Ах, пустяки. Просто задумался.
— Ну, тогда я тебе скажу: помышляешь о моей трагической гибели. Схватить бы кочергу, потом поджечь дом, маленького Буля вынести из огня… Дерзкие мысли у тебя в голове, но ничего не выйдет, никогда на такое не решишься. Подведет фантазия — прежде, чем что-либо сделаешь, начнешь казниться последствиями.
— Не приписывай мне намерений Кароля!
— Ослышался, что ли? Я вовсе не думала о Кароле. У тебя руки дрожат, я это сделаю. Нет, я сама.
Она взяла кочергу, разгребла угли. В нашей беседе образовалась досадная брешь.
— Он этого не придумал, — сказал я, немного повременив.
— Знаю, что не придумал, но как быть?
— Поищи у старых аптекарей. Если кто-нибудь из них помнит комариное сало и эликсир из костей летучей мыши, то наверняка будет помнить и рецепт нашего повидла.
Верминия отказалась наотрез. Хотела любой ценой избежать сплетен, домыслов, огласки. Я согласился с ее доводами и мы решили ждать. Чего? Дальнейшего развития событий? Каких?
Наш разговор у камина был следствием событий минувшего дня. После завтрака, как обычно, я вышел в сад. Тут же появился маленький Буль, сын Аськи. Спросил, не желаю ли немного полетать перед обедом? Я ответил: почему бы нет? Летать очень полезно.
Я был убежден, что на лавке под старым каштаном мы минут пятнадцать поиграем в завоевателей Луны, а затем вернемся на землю и к земным делам. В ответ на детские вопросы мы обычно мелем чепуху и поэтому дети, прежде чем подрастут и тоже поглупеют, считают взрослых законченными недоумками.
— Нет ничего прекраснее мальчишек в нашем возрасте, — сказал я, поскольку Верминия крутилась поблизости. Но, пожалуй, она ничего не расслышала, ибо только пожала плечами и объявила, что идет замачивать белье. Буль увлекал меня в глубь сада. Я последовал за ним, в саду была взлетная полоса.
— Станьте здесь, дядюшка.
— Стою, говори.
— Десять шагов — бегом, потом отталкиваетесь — и вы в воздухе. Только берегитесь телефонных проводов и аиста. Аист перед отлетом недолюбливает посторонних.
Буль нырнул в кусты крыжовника, вылез с жестяной баночкой. В ней было красное месиво, густое и воняющее на расстоянии.
— Теперь намажемся, только прутиком, пальцем нельзя!
Буль смазал левую пятку, потом правую. Потом отдал мне прутик, чтобы и я намазался. Я кое-как мазнул один каблук и отдал прутик. Игра игрой, но не будет же мною вертеть какой-то шпингалет. Между тем Буль вовсю распетушился, топал ногами, вопил.