Калейдоскоп
Шрифт:
Наконец-то автобус. Лиля Фляк повторила свое приглашение.
— Повспоминаем, будет весело!
Очень любезно она покивала мне при расставании.
В автобусе не случилось ничего примечательного. Сошел я там, где должен был сойти, и двинулся в нужном направлении. Снова проселок, мостик, насыпь, железнодорожная линия и — рельсы, рельсы! Показалось мне, что из дальнего далека долетают звуки тамтама. И подумалось: как мило с ее стороны, однако я моментально внес поправку, чтобы думалось: как мило с их стороны.
Увы, это было очередное заблуждение. Источник барабанящего тамтама оказался в ближних кустах. Оттуда вылез пьянчуга в форменной фуражке. Что касается слов, то этот тип был на них исключительно щедр.
— Опять? И вы за рельсой? Неудержимый поклонник сувениров из путешествия? — Кричал он, кричал, расплакался, ровно малец. — Не мои рельсы, не мои, бери и иди подальше!
Молчаньем я продемонстрировал максимум презрения.
— Приходят и уходят! Мошенник, люди, держи меня, вон мошенник! — Он швырнул в меня бутылку, порожнее стекло звякнуло далеко за спиной.
С каждым шагом прибавлялось весу в рюкзаке. Вот аверс и реверс жизни, думал я, отирая пот. Один при виде рельсы приходит на помощь, а другой… Махнул я рукой на другого.
Начинала досаждать усталость, я скорее чапал, нежели шел. У цели с истинным облегчением снял с плеч тяжелый рюкзак.
Перевел Св. Котенко.
МЕЛЬБА VII
— Опять мы решили взяться за рационализацию. Выбор пал на корову, — сказал мой друг крестьянин.
Близился полдень. Сидели мы в закусочной «Под каштаном». За окном, посеребренный осенней дымкой, колыхался пейзаж: темнела пахота, густела желтизна, под серой пылью гнулся лес.
Каштанов в этих местах и долгожители не упомнят, название закусочной приписывали фантазии безвестного корчмаря, а на постой тут останавливались исстари, уж не скажешь, сколько лет или веков. Однажды старая корчма исчезла, и никто не мог указать точной тому даты.
Как ни в чем не бывало, новой постройке сохранили старое название. Новостройки всегда возбуждают интерес. Тогда сразу припомнилось, что в тринадцатом веке здесь пролегал татарский «желтый шлях». Татары, как известно, обращали внимание и на климатические условия. Вешали на деревья отрубы конины и пристально наблюдали, где мясо долее сохраняет свежесть. Где процесс гниения шел всего медленней, разбивали полевые лазареты, биваки для выздоравливающих, этапы.
Едва покинули шлях последние отряды орды, только-только замело следы татар, выросла тут, под вековыми липами, придорожная корчма. И скоро прославилась благодаря своему азиатскому уклону. Названия у корчмы не было, но путники сразу окрестили ее «Под каштаном», поскольку местный бифштекс по-татарски с каперсами и шафраном не имел себе равных в округе.
Добрая эта слава держалась во многих поколениях. А потом ни с того ни с сего судьба повернулась павианьим задом к Татарскому ключу. Началось с того, что родник с ключевой водой ушел под землю. От живой воды осталось одно воспоминание — в виде глубокого яра с колючим кустарником и мертвенными тусклыми валунами. Не успели отсохнуть корни, как от корчмы и следа не осталось.
За яром идет подъем, горбатый взгорок прогнут тяжестью гибнущего леса, а сразу за хребтом — сочная зелень лугов, щедрые поля с гвардейскими хлебами.
С этой же стороны, хоть краски не совсем еще поблекли, от года к году наступает сушь и степь. Трудно поверить, что меж двумя такими местностями расстояние всего в три выстрела из хорошей рогатки.
Крестьяне не могли не заметить очевидных перемен. Без задержки они взялись за рационализацию. Когда на них веет ветер от высоких заводских труб, надевают скоту маски, подобные конским противогазам эпохи первой мировой войны. Когда дождь желтоват или зеленоват, прибегают к специальным намордникам, которые предохраняют коров и овец от искушения слизывать вредные осадки. Если цветастая, но ядовитая морось зарядит надолго, крестьяне сажают четвероногих в грузовики и кружной дорогой, чтоб объехать яр, везут рогатый скот на безопасные пастбища по ту сторону гор. Дополнительные затраты отражаются на рентабельности скотоводства и вообще всего хозяйства.
Бывали нам за эти рационализации и почет, и медали, и дипломы, и даже премии, рассказывал мой друг. Случались, правда, и побеги. Однажды ночью бараны составили заговор, втянули в него овечек, под утро протаранили ворота кошары и целым сообществом ушли в лес. Часть вернулись, ведь лес все-таки не для барана, многие беглецы поддались настойчивости наших овчарок, а также волков, водивших романы с нашими сучками. Самые смекалистые преодолели все-таки заслоны на дорогах и вскорости достигли железнодорожной станции. Там они смешались с толпой пассажиров, разъехались поездами в неизвестных направлениях, след беглецов совершенно затерялся, скотоводство упало, потому что после бегства баранов-производителей не удалось овечек удержать на месте. Остались нам лишь статистические овцы, и ни одной живой. У нас тут такие овцы, которых давно у нас нет. Что же касается коров…
Мой крестьянин все о своем да за свое, а я, глядя на пологий выгон, раздумывал, что бы посоветовать, с чего вообще-то начать? Честно говоря, и без рационализации корова мне виделась вполне совершенным животным.
— Загляни в хлев, кинь свежий, городской взгляд. Мельба будет рада. Она городских всегда хвостом приветствует.
— Посмотрим, что бы такое сделать. Ну так пошли в хлев.
Я был представлен корове. Не вызвал у нее особого интереса. Хвост не дрогнул.
— Приняла тебя за своего, это здорово. В два счета договоритесь.
— Она, похоже, не из разговорчивых.
— Войди в ее положение: двенадцать тонн молока ежегодно, то есть четыреста пятьдесят килограммов жира и триста пятьдесят белка! Не разболтаешься.
Мельба вздохнула. Настала неловкая тишина. Потом мой друг устроил доклад о статях и о молочности равнинной черно-белой породы. Я отложил принятие решения.
— Впутался я когда-то в поганую аферу с молоком. Чудом уцелел. Не говоря уж о молоке.
— Воровали, такое практикуется. Между молоком деревенским и городским течет река мутной воды. Много доливали?