Калейдоскоп
Шрифт:
— Стойте по-человечески, я же начинаю отсчет!
По команде «ноль» я рванул вперед, исполненный благих намерений. Буль остановил меня на полдороге.
— У вас, что ли, свинец в заднице? Слишком медленно, вернитесь!
Он покрикивал, как старый капрал на новобранца. Я вернулся на старт сам не свой. Хотел как следует отшлепать негодяя. Но Буль не дал мне и рта раскрыть.
— Убрать сигареты! Курение на стартовой площадке строго воспрещается!
Во мне уже все кипело.
— Буль, что в банке, спрятанной
— Красное и вонючее. Без этого не полетишь. Оставьте меня в покое, дядюшка.
Я настойчиво добивался ответа. Буль старался не смотреть мне в глаза, сопел, переминался с ноги на ногу, темнил, но вывернуться не мог.
— Без этого не полетишь. Это такое повидло и все.
— Повидло всегда было для еды, а не для полетов. Ты что-то темнишь, Буль.
— Повидло, повидло Архитаса! — крикнул он и вдруг смягчился. — Я, собственно, ничего не знаю. Но помните, дядя, об аисте. Наш аист может непрошеному гостю превратить попу в дуршлаг. На вашем месте я бы это принял к сведению. Начнем отсчет?
— Сделай милость.
Я снова припустил бегом, по команде «пошел» как можно старательнее подпрыгнул. И тут нечто странное приключилось с моей правой ногой. Может, споткнулся на старте, может, наступил на шнурок? Ни высоко, ни далеко не полетел. Грохнулся головой о ствол дерева, и только нашатырный спирт кое-как привел меня в чувство.
— Где я?
— Под черешней, и вся физиономия в синяках со сливу.
Верминия смазала мне лицо гуталином, который, как известно, самое эффективное средство от синяков и кровоподтеков. Потом помогла встать. Я огляделся, ища Буля и мою правую туфлю. Ни того, ни другого в поле зрения.
— Найдется, найдется, порукой тому моя голова, а его коленки, поскольку Булю придется искать на четвереньках под кустами.
— Я ему вкручу пропеллер, он еще меня узнает. Ты знаешь, туфли были совершенно новые.
Я погрозил кулаком черешням и заковылял в тень, к шезлонгу.
Верминия принесла сердечные капли и газету.
— Мы знаем друг друга столько лет…
— В том-то и дело! Знаем и не знаем. Я хочу читать, а ты мне загораживаешь лицо газетой и говоришь, что я смахиваю на недокрашенного негра. Слышишь, Верминия?
Я прикрываю лицо столичной газетой и прошу прогнать грача, который дерет глотку на трубе и напоминает мне о полетах.
— Я уже сказала галкам.
— Галкам? Ну да, в трубе всегда гнездились галки.
О сне не может быть и речи, самочувствие хуже некуда, тяготит поражение, которое претерпел в присутствии ребенка. Что скажет Буль Аське?
Будит меня Рафачиха, которая нам стряпает и снабжает тем, о чем мы тщетно допытываемся в магазинах. Пришла она веселая и шумная, словно только что вернулась из Турции, куда ездит каждый год. Благодаря этим вояжам ей новый дом подводят под крышу.
Рафачиха рассказывает, что смехом могла бы целое кладбище поднять на ноги, пришлось даже малость отдохнуть — до того ее смех вымотал. А было так: шла она торопко по дороге, глядь — кто-то скачет по лугу, то ниже, то выше, то дальше, то ближе…
— Мне сразу же этот «кросс» показался знакомым, я — за ним, поскольку он уже достаточно вывалялся в грязи.
— Что вы сказали?
— Я знаю, что это чудно звучит, но иначе у меня не получается; ведь туфля-то мужская? Кроссовкой не назовешь, хотя дамскую обувь теперь совершенно не отличишь от мужской. «Кросс» скакал-скакал, пока не влетел в отару овец. Овцы разбежались, тут я его и накрыла платком. Оглянуться не успел, как попался. Сами поглядите, каков он есть.
Я отложил газету и спросил Рафачиху, принесла ли она правую туфлю, поскольку именно такой недостает.
Рафачиха внимательно ко мне присмотрелась, перестала смеяться.
— Вы вроде бы тоже скакали. Если бы я знала, что у вас тут с утра черная пятница, зашла бы завтра.
Она поставила кроссовку возле шезлонга, легонько пнула ногой.
— Шевелись, недотепа, а то получишь! Прыгай, иначе наподдам!
Кроссовка моя не дрогнула. Рафачиха, безмерно удивленная, обратилась к Верминии:
— Дайте мне ореховой настойки, без сердечных капель не очухаюсь.
Они ушли на кухню, чтобы опомниться.
Ореховая сделала свое, вскоре из кухни донеслись нестройные дамские голоса. Воспользовавшись этим, я встал с шезлонга и заковылял наверх, чтобы вознаградить себя за начало дня, который хоть и не был черной пятницей, однако начался для меня неудачно. Стер гуталин с лица и сразу же мне полегчало настолько, что погрузился в дремоту. Дремота — не сон, разбудил меня шепот за стеной.
Верминия отчитывала Буля вроде бы шепотом, но от такого шепота гремучая змея упала бы замертво. Она отчитывала мальчишку тихо, язвительно и была во многом права.
— Знаешь, сколько было бы неприятностей, если бы дядя свернул себе шею? Мы все понесли бы невосполнимую утрату, а ты до конца жизни не смел бы людям на глаза попадаться.
— Тетя, а если бы попался?
— Пожалуйста, молчи и спи.
— А почему дядюшка не слушался? Видел же, что смазываю пятки повидлом, чуть мазнул правый каблук и хорош? Не тут-то было! Именно поэтому кроссовка порвала шнурок и помчалась на выгон.
— Не так уж далеко.
— Тетя, скажу всю правду: я боялся аиста. Он нас не любит, клюет и велит убираться прочь, поскольку луг и лягушки принадлежат ему. Так он мне сказал. Если бы дядюшка меня послушался, не угодил бы башкой в черешню и ничего бы не случилось.
— Башкой? У барана башка, у дяди голова! Думай, что говоришь, Буль!
— Я знаю, у барана такая башка, что весь сад одним ударом разнес бы в щепки. Дядюшка слабее барана, раскорячился у первого же деревца, но я в этом совсем не виноват!