Капкан для лешего

Исхизов Михаил Давыдович

Аук не послушался.

– У них самый длинный - Могута, - продолжал моховик.
– значит он самый глупый.

– Конечно, - подтвердил другой.
– Все знают, что глупей Могуты, в Лесу никого нет.

Моховики порассуждать любили и вряд ли закончили на этом разговор, но Аук, видно, решил, что с лешего довольно.

– Если он уходить не захочет, давай зарежем его, - вдруг предложил сердитый бас.

– Уйдет он в Лес, - ответил ему высокий голос.

– Почему так думаешь? Знаешь его? Да?

– Я знаю,

что леший в землянке сидеть не станет. Леший в Лес пойдет.

– Помнишь, где они лежат?
– опять спросил бас.

– Конечно, - ответил собеседник.
– Он нам все в точности рассказал. Как войдешь, справа на полке.

– Послушай, давай лучше зарежем, - предложил бас.
– И нам спокойно и ему хорошо: не будет переживать, что зерна украли.

– Нельзя, - не согласился высокий голос.
– Нам велели зерна взять и никого не трогать...

– Ага!
– не удержался Могута.
– Точно они. За зернами пришли. Ну-ка, выкладывай, что они там дальше говорили?!

Не надо было Могуте прерывать Аука. Аук такого не любил. Укоризненно поглядел чистыми голубыми глазами на помешавшего ему лешего, потом уставился на пустой туесок.

"Все, обиделся. Больше ничего не скажет, - сообразил Могута.
– Опять ему чего-то захотелось, лопоухому губошлепу. Сейчас пошлет меня. Ну, нет уж, пусть дурака ищет. С меня хватит".

Главное, что ему надо было, леший узнал. Повернулся и пошел по своим делам.

Глава десятая

У Филиппа болела голова. Не просто болела, а прямо-таки раскалывалась на части. С чего напала такая невыносимая боль, он никак не мог сообразить. А тут еще какие-то первобытные рожи появились. Мельтешили перед глазами и зубы скалили. Все как одна плоскомордые. У каждого в носу большое медное кольцо, вокруг шеи ожерелье из белых раковин болтается, а в руках здоровенные дубины. Сам он лежал на горячем песке, а рядом с ним торчали две пальмы, на вершинах которых болтались кокосовые орехи. Чуть подальше, первобытные разжигали костер.

И зачем я на этот остров забрался, - пожалел себя водяной.
– В омуте прохлада, тишь, благодать, так нет: надоела спокойная жизнь, голубых туманов, дураку захотелось, экзотики и кокосовых орехов. Какая же это гадость кокосовые орехи, - он хотел сплюнуть, но не смог, во рту было сухо и противно, будто там дохлые раки ночевали.

– Почему все-таки так голова болит? Наверно кто-то из плоскомордых дубиной стукнул, мог и черепушку проломить. Дубины у них увесистые. И чего они в такую жару костер разводят?

Костер разгорался все ярче, пламя поднималось высоко и жар доставал сюда, к пальмам. А возле Филиппа столпилось не меньше десятка превобытных, и не сводили с него глаз.

Они же слопать меня собираются, - сообразил он вдруг.
– Испечь на костре и слопать. Ну, конечно. Вон, какие все тощие, ребра торчат, как сучки. Оголодали. Ефтей

где?! Коряжник куда смотрит?!. Хозяина сожрать собираются, а он где-то прохлаждается. Морду набью и разжалую в омутники! А может его сожрали, вперед меня? Я посолидней буду, пожирней, меня на закуску оставили. Ну, нет, не дамся плоскомордым, ерша им в глотку хвостом вперед. До воды недалеко. Сейчас вскочу и рвану. Если кто поперек дороги встанет, сшибу и растопчу. Хлипкие они все, не удержат.

– У-р-р!
– зарычал, он перед тем, как вскочить, отпугивая диких.
– У-р-р!
– От могучего рыка те отшатнулись, освобождая дорогу к воде. Но рвануть водяной не успел, один из тощих крепко ухватил его за плечо и стал трясти.

– У-р-р!
– рыкнул на него Филипп.
– Расшибу! В камбалу расплющу!

Первобытный не испугался, не отпустил. Филипп хотел его кулаком в рыло двинуть, так и здесь беда - рука как чужая. Не поднимается и все.

– Да потряси ты его как следует!
– сказал другой плоскомордый противным женским голосом.
– Дурь, из него, вытрясти надо.

И опять стали Филиппа трясти. Он вырывался, но держали его крепко и трясли беспощадно, так, что в животе забулькало. Откуда только у плоскомордого полумерка такая сила взялась? От этой неимоверной тряски разбитая голова болела еще больше. Вначале он зажмурился от боли, потом открыл глаза. И к удивлению своему увидел, что трясет его не первобытный задохлик, а свой коряжник Ефтей. Рядом с ним стоит ключница Марфута, это ее голосок он и слышал. И ни костра, ни пальм с кокосами, ни песка. А главное - никаких голодающих плоскомордых с кольцами в носу и дубинами в руках.

– Вот и очнулся, благодетель наш, - сердито уставилась на него Марфута. Точно она: невысокая, но пышная, в два обхвата, и усики у нее, черненькие, как у молодого донника, а на поясе большая связка ключей от кладовок и сундуков. Да и говорить с Филиппом вот так, сердито, никто кроме нее не осмеливался.

– Я что, спал?
– удивился Филипп. Он до сих пор ощущал жар костра, видел голодные глаза первобытных. И голова по-прежнему раскалывалась от боли.

– Спал, родимый, еще как спал, - опят недовольно поджала губы Марфута.
– И мерещилось тебе что-то устрашающее. Так наклюкался, что во сне ужас чувствовал и скулил жалобным голосом, всех мальков в округе распугал.

Слово "скулил" Филиппу показалось обидным. Да и не мог он скулить: комплекция не та и характер не тот, чтобы скулить. Он же помнил, что рычал на плоскомордых. Рычал и орал, что расшибет их всех в крошево. Так и сказал ключнице.

– Ты чего плетешь, старая. Совсем из ума выжила. Там первобытные набежали, с дубинами, я на них и рыкнул, чтобы не распускались. У них от моего рыка рябь по мордам пошла, - приврал он.

– Это ты думаешь, что рыкнул, а получился у тебя натуральный скулеж. Как у щенка, когда его сом в воду тащит.