Казейник Анкенвоя
Шрифт:
– Это мой товарищ, профессор, - Князь кивнул на меня.
– Оставляю на ваше попечение.
Массивная дверь снова отворилась и затворилась, выпустив Князя вон.
– Ну-с, - прозвучал добродушно Чистяков.
– Любопытствуете, молодой человек?
– Я хорошо сохранился.
– Верно, верно, - профессор под маской забулькал.
– Календарь люди придумали, чтобы юбилеи праздновать. Четвертак, полтинник и так далее. А времени-то и нет у них. Его и вовсе нет. Есть движение тел по орбите и естественный износ органических деталей. Глупо дни рождения подсчитывать.
Словоохотливый профессор сразу начал меня раздражать. У меня осталось очень мало несуществующего времени на последнюю попытку что-то испортить. Еще меньше, чтобы использовать шанс и вынуть из Чистякова максимально информации. И максимально ее использовать.
– Как и день смерти, профессор.
– Верно, верно.
– День смерти вы с Борисом Александровичем, кажется, общий для всех решили устроить. Ну-с, что скажете, профессор? Сердца тоже нет? Есть мускульный мешок для разгона плазмы по кровеносной системе?
– Я не разрушаю, - обиделся по голосу Чистяков.
– Я создаю. Я специалист по неорганической химии. И, если желаете, да. Я горжусь моим детищем. Где другие упали, я воспарил. Я создал формулу синтеза. RM20/20. Не какого-то оксида, который образуется при нагревании до 300 градусов, а распадается после 340-ка. Я создал абсолютно устойчивый при минусовых температурах сверхтяжелый элемент, о каком только могли грезить липовые академики.
– Оппенгеймер тоже, наверное, гордился на испытаниях первой атомной бомбы в Неваде. Смею думать, когда бомбу на Хиросиму сбросили, у него это чувство прошло.
– Думайте, что хотите, - отвернувшись, буркнул Чистяков.
Я погасил эмоциональную вспышку. Я дунул на нее, точно на свечной огарок, сказав себе: «Отставить неврастению. Отставить эмоции. «Нет» эмоциям, «да» славному доброму входу в положение гордых неорганических специалистов. Пинать неорганическое вещество, все равно, что камни пинать. Бесполезно и больно».
– Извините, профессор. Погорячился. Я художник. Точнее, график. У меня больное воображение. Все в черно-белых тонах. Нюансов не вижу.
Но я видел, что Чистяков совсем обиделся. Задел я его за что-то неорганическое.
Может, зря с Оппенгеймером сравнил. Может, он Оппенгеймера за блоху держал в научном смысле.
– График, - сухо сказал сквозь маску профессор.
– У меня тоже график. А у вас, надеюсь, все ко мне.
– Почти. Какой мощности взрыв создает ядерная цепная реакция RM20/20?
– При той же массе, относительно ружейного плутония, в сто раз мощнее. Теперь все?
– Почти. Ваш ученик Максимович участвует?
– Он создал ускоритель синтеза «Кениг-рей». Вы закончили?
– Почти. Это у вас галлюцинация, Чистяков, что вы парите. Вы слышали про эффект парения на большой высоте без парашюта?
Я вышел в коридор. Допускаю, что профессор мне мог достойно ответить. Но достойные ответы неорганической материи меня как-то слабо интересуют. Шагая по коридору, я свернул за угол, и наскочил на Словаря с прижатой к груди кипой пластиковых файлов. Файлы разлетелись, скользя по гладкой поверхности линолеума.
– Ты здесь как попал?
– удивление Словаря было искренним, чего не скажешь о гримасе нечаянной радости.
– Кая я сюда попал, - отозвался я с ударением на «сюда».
– Ты не поверишь.
– А в Ордене как?
– Ты не поверишь.
– А как вообще?
– Что бы я тебе не ответил, ты не поверишь. Давай, лучше, я тебя спрошу о чем-нибудь. Что бы ты ни ответил, я поверю.
– Проблемы, старик. Освобожусь, посидим за кружкой.
Весь диалог наш проходил за сбором пластиковых файлов. Мы ползали на коленях. Что перемещалось выше, мы не видели. И предложение Виктории Гусевой нас обоих застигло врасплох.
– Меня спроси.
– Туалет здесь есть?
– Идем.
Не оборачиваясь, она пошла по коридору. Я нагнал Викторию, когда она сворачивала за угол, ведущий в следующий коридор.
– Выбраться можно отсюда?
– Куда бы ты хотел?
– Пока не знаю, куда можно.
– Сюда.
Она остановилась у двери с пластиковым опрокинутым треугольником и кружком на верхней грани. Здесь мы расстались. Давно я не бывал в таком опрятном туалете. Круглый белый кафель на полу, чистый как в операционной. Жидкое мыло в плоских флаконах на всякой раковине. Бумажные отрывные полотенца в блестящей улитке на стене. Писсуары. Белые прямоугольные керамические писсуары с дырочками для опорожнения, и тоже отменно чистые. За открытой дверцей кабины меня ждал унитаз. Чистейший белый унитаз со стальной кнопкой на сливном бачке. Рядом ждала бумага. Настоящая голубая, отменно мягкая туалетная бумага в блестящей улитке. «Здесь жить можно», - признался я себе впервой, как угодил в Казейник. В одну из двух кабин уже кто-то въехал.
Я поселился на свободном унитазе, достал из презентованной Борисом Александровичем плоской жестянки цвета кофе с молоком тонкую сигару и, чиркнув спичкой, хотел ее раскурить, когда мужской голос из-за перегородки поделился со мной своими трудностями.
– Думал, напрасно сижу. Ничего не выйдет.
– Выходит?
– спросил я участливо.
– Вы же здесь. Вероятность вашего появления была восемьдесят к двадцати.
– Отчего же?
– Двадцать процентов на то, что вы покинете рефрижератор без желания опростаться. Еще шестьдесят, поскольку в корпусе еще три мужских остановки.
Спичка обожгла мои пальцы, и с шипением я уронил ее на кафель. Я почти сразу идентифицировал этот голос по диктофонной записи Щукина. У меня приличная слуховая память.
– Откуда вы меня знаете, Максимович?
– Просто Генрих. Вы личность известная. Нашумели. Господин Ростов профессора предупредил о вашем посещении рефрижератора. А я подслушал.
– Правда, что это вы «Кениг-рей» смонтировали?
– Безусловно.
– Тогда вы для меня Максимович. Просто Максимович.
– Не следует вам производить опрометчивых выводов, бургомистр. Вы уже их уже достаточно произвели. К тому же я очко отсидел. Полтора часа изрядный срок.