Казя теперь труп
Шрифт:
– Это ты «эх ты»! Будто не знаешь, что дорога обратно – дело куда более сложное. Нет-нет. Не буду рисковать.
– Я бы тоже пошел пешком, – согласился с ним Лекс. – Давайте зайдем за Гусаром и Оленькой и будем выдвигаться.
Гусар выразил готовность и немедленно к ним присоединился. Оленька же покачала головой:
– Ребята, я, наверное, пропущу лекцию. Не могу. Ничего страшного, я еще ни одну не пропускала, мне простят. Милаш, ты законспектируешь все, поделишься?
– Само собой, сделаю в лучшем виде! – пообещал Милаш.
Они вышли втроем, отложив разбор улик на потом: Милаш, Лекс и Гусар.
Университетский городок раскинулся «на пять поприщ в длину, на три в ширь-ширину и на две в смысл», как указывалось в официальном путеводителе. Относительно меры длины, именуемой «поприще», мнения ученых мужей расходились, причем сильно. Одни утверждали, что поприще – около двух сотен метров, вторые – что полтора километра. Отчего за все время существования городка никто так и не удосужился его измерить, было неясно, но ясно было вот что: сегодня он одного размера, а завтра кто-нибудь проявил новый дом или поле для гольфа – опс! – и параметры изменились. Центральная часть, впрочем, веками не перестраивалась.
– Уж точно не двести метров, – констатировал Лекс, когда они прошли около километра, но едва добрались до старинных особняков.
– Какое там! – согласился Гусар. – А метр – это сколько в верстах, подскажи, запамятовал… И я впервые вижу город, у которого нет никакого названия. Не дело это!
– Почему без названия? Городок при универе Йоки.
– Это не название…
Милаш брел, погруженный в свои мысли, и к беседе товарищей не прислушивался.
Центр города был плотной и однотипной застройки. Дома тут не видоизменялись, как часто можно было наблюдать на окраинах, поскольку их хозяевами были в основном преподаватели старой закалки, консерваторы и «ретрограды», как обозвал их Гусар. Бурый кирпич задавал настроение, вьющиеся вечнозеленые растения уходили корнями в землю, и ни одно из них не начиналось над крышами. Магазинчиков и лавочек не было вовсе, зато бары, трактиры и прочие подобного рода заведения наличествовали и по большей части пустовали. Обслуживали в них исключительно жителей городка и их гостей, причем последних – только в присутствии горожанина, который их пригласил. Впрочем, у наших студентов сейчас не было времени отвлекаться.
– Успеваем? – спросил Лекс.
– Вроде да, – Милаш не потрудился свериться с часами, однако шаг ускорил.
Наконец они добрались до самого старого корпуса общаги. От него уже было рукой подать. Корпус этот студенты меж собой называли Коровой за пятнистую окраску, появившуюся в незапамятные времена и не исчезающую даже после ремонтов.
– Стоп! – Лекс вдруг замер: его словно осенило.
– Что такое?
– Корова! Кажется, у нас есть еще одна улика. Я вспомнил. Мы с Тик-Тик в одно из первых посещений видели за домом тети Тани, в коровнике, тушу. Я еще отметил тогда, что вот мол, желание Тани сбылось, животное появилось, да подохло. Но где это видано, чтобы на Потустороньке кто-то дох? Истончиться, сгинуть, раззыбиться, порасти тьма-кустами – это да. Но там лежала палая туша.
– Запомни это, потом обсудим, мы опаздываем. – Милаш еще прибавил шагу.
Они не опоздали, ухитрившись обогнать профессора на лестнице и плюхнуться за парты за мгновение до начала.
Преподаватель истории основ ложной метафизики (одно название предмета чего стоит!) был тщедушен и откровенно некрасив; френологи могли бы использовать его асимметричный череп как образец глупости, косности, скупости и всех прочих недостатков человечьей природы. Он даже не был обаятелен – ровно до того момента, когда выдвигал вперед нижнюю челюсть и начинал говорить. Тут же все менялось, и перед слушателями возникал вдохновенный красавец, в которого можно влюбиться немедленно и навсегда. В его голосе могли звучать по отдельности альты, литавры, иерихонские трубы и симфонический оркестр в целом. Он мог петь басом, выть волком, сверчать сверчком и переходить на ультразвук. Каждая лекция являлась шедевром ораторского искусства. Он был греком по мужской линии и инуитом по материнской. Звали его Мельтиат Исаакиевич.
– Усuа, хю?ле, хэ архэ? тэс кинэ?сэос и агатхо?н! – провозгласил он, едва переступив порог аудитории.
Милаш бросился строчить, у него получилось «усия, хюгге, хе-хе и ага, хтонь».
– Сущность! Материя! Начало движения! Благо! Так переводится с греческого эта чуждая вашему слуху «ага, хтонь!», как, моментально уловив самую суть этих слов, записал наш друг Микулаш Бржиза, – продолжил Мельтиат, мимоходом успев заглянуть в конспект сидящего прямо перед его носом Милаша.
Милаш немедленно почувствовал себя жалкой букашкой, однако это не помешало ему еще глубже погрузиться в гипнотическую ауру обаяшки-лектора.
– Сущность! Материя! Начало движения! Благо! – повторил Мельтиат, и его речь прозвенела над головами Лекса, Гусара и Милаша нежнейшей музыкой. – Запомните эти слова, они вам никогда более не понадобятся. Однако именно они были названы Аристотелем – Великим Аристотелем! – как четыре причины всего, и сделано это было им в третьей главе первой из четырнадцати книг «Метафизики».
Милаш напрягся и на сей раз записал верно: «Причин всего – четыре, книг – четырнадцать, глава – третья, том – первый».
– Сразу со всей ответственностью заявлю: Аристотель ошибался буквально во всем, и в причинах всего – особенно. Именно поэтому нет ни малипусенького смысла это запоминать. После смерти Аристотель изменил свое мнение, основал один из старейших на Потустороньке университетов и совсем недавно, буквально в прошлом веке, опубликовал новую версию своей «Метафизики», которую мы с вами будем изучать позже и отдельно, в рамках другого курса.
Препод уставился в потолок, и в наступившей тишине прозвучал мечтательный голос Гусара:
– Какая прелесть этот Аристотель! Я ничего не понял, но он просто душка.
Кто именно душка – Аристотель или Мельтиат, осталось невыясненным, поскольку Мельтиат прервал паузу неожиданным предложением:
– А сейчас, друзья мои, я приглашаю вас в бар!
Первокурсники дружно решили, что ослышались. Впрочем, не дружно: Милаш подумал, что эта фраза – продолжение лекции, и даже начал было выводить в тетрадке: «Приглашение в бар».
– Оу! Шарман! – Гусар готов был прослезиться; при жизни склонности к сантиментам он не испытывал, но теперь – другое дело.
– Мы всегда готовы выпить за Аристотеля! – с готовностью заулыбался Лекс.
– Аристотель заслуживает большего почтения, нежели кружка пива, – заметил Мельтиат. – А приглашаю я в бар вас не по этому поводу. У меня есть традиция: приглашать в бар новых студентов, как только на лекции остаются одни мужи. Не сочтите меня женоненавистником. Повернуться могло и иным образом, однако сложилось так. На всех предыдущих наших встречах присутствовало прекраснейшее создание, нежный цветок Оленька…