Киносценарии и повести
Шрифт:
Сладкая медленная мелодия будет сопровождать наших героев весь следующий день: и у карстового Синего озера, в чью бездну бросит Ирина камешек под нетерпеливым присмотром вертящего ключ таксиста; и на Рице, по ледяной воде которой поплывут они с Тамазом на лодке; и в вагончике-малютке подземки, влекущей в глубь Новоафонских пещер; и в самих пещерах, где, по настоянию Тамаза приотставшие от экскурсии, останутся они возле разноцветно освещенных сталактитов, а, когда группа отойдет достаточно далеко и подсветка погаснет, Тамаз в наступившей почти тьме попытается поцеловать Ирину, но та не дастся;
– Никогда!
– засмеется Ирина, раскинув руки: не пуская в номер, и на тамазово:
– Ну, чаю просто попьем!
– останется непреклонна, и архитектор снова сдастся: - Ладно, - скажет, - в таком случае едем к моим друзьям; вечер продолжается.
– Мы там будем одни?
– спросит Ирина.
– Поздно уже!
– Что ты, дорогая! В этом доме всегда столько народу! Только мне надо по пути заскочить на почту!
ь там, у тамазовых друзей, уступит национальному грузинскому мотиву, оторый архитектор, в окружении веселой, отхлопывающей такт компании ино внимание привлечет живое лицо немолодой женщины, особенно азартно й в ладоши;
– Кто такая?
– поинтересуется Ирина у соседа;
– Гостья, из Парижа!)
т эффектно, артистично танцевать что-то горское, но прервет танец: , внезапно, неожиданно, и, схватив Ирину за руку, потащит к выходу:
– Ты была когда-нибудь ночью на маяке?
– На маяке?
– снова невпопад расхохочется Ирина.
– Эй! куда вы?!
– понесется им вслед.
11.11.90
Большой теплоход, сияющий огнями, разворачивался в миле от берега. Реликтовые сосны ровно шумели, дезавуируемые пунктиром маячного света. Ирина стояла, закинув голову, и глубоко всем этим дышала; Тамаз неподалеку пытался всучить червонец маячному смотрителю.
– Пошли!
– крикнул во тьму, договорившись.
– Эй, Ирина!
Она выпала из странного своего состояния.
– Ничего не трогать! со стороны моря лампу не перекрывать!
– по-армейски прикрикнул сторож, сторонясь от входа.
Поднимаясь крутой лестницею, Тамаз тянул Ирину за руку. Наверху, на круговом балкончике, свет слепил почище фотовспышки, и глаза за недолгие мгновения темноты не успевали к ней привыкать.
– Вот, - сказал Тамаз, доставая из многочисленных карманов кожаного пиджака пачки десятирублевок.
– Торжественно вручаю. Справедливость одержала победу.
– Не возьму, - ответила, помрачнев вдруг, Ирина.
– Почему?
Она качнула головою:
– Значит, ты все-таки связан с ними, - и пошла к выходу.
– Постой!
– крикнул Тамаз.
– Не веришь, да? Не веришь?! Ты же видела мои рисунки!..
Ирина призадержалась.
– Не знаю, - сказала, - я уже ни-че-го-не-зна-ю.
– Не возьмешь, значит?
Тамаз разорвал бандероль, пустил десятирублевки по ветру. Они, кружась как ржавые листья, разлетались вкруг маяка, то исчезая во мраке, то вспыхивая вновь -
– Постой, - бросилась Ирина, удержала его руки в своих.
– Покорил! Лучше потратим вместе. Как же тебе удалось-то? Там, наверное, мафия?
– Мужчина должен иметь свои маленькие секреты, - улыбнулся Тамаз. Потом привлек Ирину и поцеловал.
Она обмякла!
Гобеленные кони стронулись вдруг с места и понесли карету вдаль. Шевалье во весь опор мчался вослед, ветер трепал перья на его шляпе, и Ирина в прерывистом свете заоконного маяка закусила указательный: ей стыдно было кричать, а удержаться она не могла. Зубы вдруг стиснулись так, что на пальце выступила кровь: красная капелька на белой коже!
Восторг, наконец, несколько утих. Кони замерли. Ирина приразжала зубы.
– Господи! что это было?! Что же это такое было?!
– Любовь, - ответил Тамаз, приподнявшись на локте, глядя на Ирину с большой нежностью, хоть и не без довольства собою.
– Больше ничего. Просто любовь.
– Милый, единственный!
– принялась покрывать Ирина лицо Тамаза поцелуями.
– Счастье в гостинице. Как странно! как нелепо!
– И все-таки ты должна за меня выйти!
Мгновенно лицо Ирины стянула маска страдания.
– Нет, - сказала женщина очень твердо.
– Это невозможно. Нет-нет-нет! Да и зачем тебе?
– Нет! нет!
– передразнил Тамаз.
– Опять - нет! По-чему?!
– Мелодрама, - ответила Ирина.
– Я должна умереть.
– Все должны умереть!
– не остыл еще от раздражения Тамаз, не научившийся покуда получать в этой жизни отказы.
– Вот! возьми! потрогай!
– положила Ирина его руку на заряженную смертью грудь.
Он погладил, взял сосок нежной щепотью. Ирину снова начало забирать, и, с трудом пересиливая себя, она зашептала:
– Нет. Погоди. Вот, здесь. Потрогай! Вот. Шишечка. Шишечка с горошину. Чувствуешь?
Тамаз почувствовал.
Снова привстал на локте. Посмотрел в лицо Ирины как-то недоверчиво.
– Ты же грузин, - принялась убеждать она себя, его ли.
– Тебе нужны дети. Я б одного, положим, еще и успела, но как я оставлю его сиротой? Сама так росла! И как взвалю на тебя свое умирание? Если б ты знал, как это некрасиво: умирать. Поверь, я видела! Ну, глупенький, - погладила Тамаза.
– Теперь понимаешь? Полтора года. Или два. И я! уйду. Месяцев десять смогу! жить. Не дольше. А теперь поцелуй меня, слышишь?.. если тебе не! не неприятно! слышишь? Я хочу! я! хочу!
12.11.90
Тратить вместе они начали на рынке: Ирина запрокидывала голову, а Тамаз опускал в раскрытый, соблазнительный рот подруги то щепоть гурийской капусты, то дольку мандарина, набивал сумку поздним виноградом, орехами, фейхоа!
– Напои меня вином и освежи яблоком, - хохотала Ирина, - ибо я изнемогаю от любви!
ду осыпал лепестками роз, обрывая их с огромной красно-белой охапки!
По дороге с рынка стояла древняя церковь.
– Византийцы построили!
– пояснил Тамаз.
– Еще в одиннадцатом веке. Абхазы были тогда совсем дикими!